Леонид потянулся, заломив здоровую руку за голову, вздрогнул, окончательно просыпаясь, сполз с постели и, похлопав Антона по плечу, еще неверной походкой протопал за печку умываться.

В половине двенадцатого, когда братья дожевывали последние куски, пошел сильный дождь. Он даже не пошел, а прямо упал сразу и зашумел монотонно, как душ, не усиливаясь и не ослабевая.

— Это еще что? — воскликнул Леонид, вскакивая со стаканом в руке и высовываясь наружу. — Откуда?

— Тома наколдовала, — сказал Антон. — Махала пеленками и читала испанские стихи про грозу.

— Да, да, — подтвердила Тома. — Я виновата.

— Ни раньше и ни позже, а именно, когда начинается моя смена. Какая гнусность! — продолжал ворчать Леонид. Он допил чай, уселся на порог. — Придется пережидать…

Пока Антон был голодным, усталость, накопившаяся за день и от двухчасового вождения мотоцикла по избитым переулкам Индии, и от работы в лесу, решительно не проявлялась, но теперь сытость ударила в голову хмелем и словно растворила в теле все кости. Антон плюхнулся на порог и глубоко вздохнул.

Тома прислонилась к косяку над Леонидом и протянула руку, другой придерживая у горла ворот халата.

— Дождик теплый, как щелок, — сказала она. — Он ненадолго… Хочешь знать, какими стихами я вызвала его? — Тома прочитала и перевела.

— Не-ет, — протянул Леонид. — Братское небо на это не клюнет, тут вам не Гвадалахара… Вот:

Пожалуйста, картина, хоть ощупывай.

— Я же не ради смысла учила, а ради словарного запаса, — за чубчик повернув голову Леонида, сказала Тома.

— Ну и зря, надо сочетать…

Дождь шумел на крыше, мелко брызгал в лицо, барабанил по листу кровельного железа, накинутому на мотоцикл… Антон любил дождь, любил слушать его шелест и представлять, что в дожде бьется заколдованная музыка, которая все силится расколдоваться, но которой для этого не достает чего-то, и она так и остается дождем. «И радуга концом дуги своей в зеленые вершины уперлася… в зеленые вершины уперлася…» Слова эти перемешивались в голове с шумом дождя, и в них тоже чудилась музыка, причем очень ясно, почти слышимо. Будь тут пианино, Антон сейчас бы… Пальцы его зашевелились. «А интересно, — вдруг подумал он, — если открытое пианино выставить вот под такой ливень, хватит у струи силы выбить звук?..»

— Что делается, а! — проворчал Леонид. — Что делается!.. Иди-ка ты спать, Антон, не майся. Все равно я сам поведу мотик. Знаешь, какая будет грязюка? Иди.

— Нельзя. У нас с Гошкой сегодня дело.

— Эка беда! Отложите — по техническим причинам.

— Говорю, нельзя.

— Ух ты, батюшки!.. Это что за идею вы там воплощаете? Смотрите только не взорвитесь, не дождавшись шестерни.

— Не взорвемся. А вот шестерню побыстрей бы надо.

— Все надо побыстрей… У нас вон в цехе гора сломанных вибраторов, думаешь, не надо быстрей?..

— А что они строят? — почему-то у Леонида спросила Тома.

— Кто их знает. Может, вечный двигатель. Тайна.

— Антон, неужели уж такая тайна? Ты же вон аж похудел весь от этой тайны… Каждый день дотемна, дотемна. А, Антош?

— Да, та-ак, Гошке помогаю… — последние буквы растворились в затяжном, каком-то двухступенчатом зевке.

— Ну вот, пожалуйста, — заметил Леонид. — Иди спи.