Какую яму копал он сам?

 Только один вопрос остался без ответа. Почему она где-то в середине 80-х вдруг переучилась на проводника? Валландер понимал, что расписание было ритуалом ее жизни, настольной книгой точности. Но он не видел никаких причин пробиваться глубже. Поезда так и остались ее собственным миром. Возможно, единственным, возможно, последним.

 Испытывала ли она чувство вины? Этот вопрос задавал Валландеру Пер Окесон. Много раз. Лиза Хольгерсон — реже, а его коллеги почти не спрашивали. Единственный, кроме Пера Окесона, кто действительно пытался добиться ответа, это Анн-Бритт Хёглунд. Валландер честно говорил, что не знает.

 — Ивонн Андер — человек, напоминающий натянутую пружину, — ответил он. — Лучше объяснить я не могу. Я не знаю, знакомо ли ей чувство вины. Или нет.

 Четвертого декабря все закончилось. Валландеру было не о чем больше спрашивать, Ивонн Андер нечего добавить. Текст признания был готов. Валландер преодолел долгий спуск. Теперь он мог дернуть за невидимую страховку, привязанную к поясу, и возвращаться наверх. Ждали начала судебно-психиатрической экспертизы, адвокат, предвидя жаркие споры в суде, затачивал перья, и только Валландер предчувствовал, как все будет на самом деле.

 Ивонн Андер снова замолчит. С решительностью, свойственной только человеку, которому нечего больше сказать.

 Перед тем как уйти, он задал ей два последних вопроса. Первый лишь уточнял деталь, не имеющую уже никакого значения. Валландер задал свой вопрос скорее из любопытства.

 — Когда Катарина Таксель звонила своей матери из дома в Вольшё, издалека доносился какой-то стук, — сказал он. — Мы так и не смогли определить, что это было.

 Она непонимающе посмотрела на него. Потом ее серьезное лицо неожиданно расплылось в улыбке — впервые за все это время.

 — У какого-то фермера сломался на соседнем поле трактор. И он колотил по нему большим молотком, стараясь высвободить рессору. Неужели это действительно было слышно по телефону?

 Валландер кивнул.

 Он уже обдумывал следующий вопрос.

 — Мне кажется, мы с вами уже однажды встречались, — сказал он. — В поезде.

 Она кивнула.

 — Проехав Эльмхульт, да? Я спросил вас, когда мы будем в Мальмё.

 — Я узнала вас. По газетным снимкам. После того летнего дела.

 — Вы тогда уже понимали, что вас поймают?

 — Почему я должна была это понимать?

 — В Эльмхульте на поезд садится полицейский из Истада. Что он там делает, если не ищет разгадки смерти жены Рунфельдта?

 Она покачала головой.

 — Я об этом никогда не задумывалась. А зря.

 Валландеру нечего было больше спрашивать. Он узнал все, что хотел. Он встал, пробормотал «До свидания» и вышел.

 Потом он как всегда поехал в больницу. Анн-Бритт Хёглунд спала. Она находилась под наблюдением в палате интенсивной терапии после последней операции. Она еще не очнулась. Но какой-то любезный доктор заверил Валландера, что все прошло хорошо. Через полгода она снова сможет выйти на работу.

 Валландер покинул больницу в самом начале шестого. Было уже темно, один-два градуса ниже нуля и безветренно. Он поехал на кладбище. Завядшие цветы на могиле его отца примерзли к земле. Еще не прошло трех месяцев после поездки в Рим. Валландер отчетливо увидел перед собой все их путешествие. О чем думал его отец, когда совершал свою одинокую прогулку к лестнице на площади Испании, к фонтанам, когда у него блестели глаза?

 Казалось, что Ивонн Андер и его отец могли бы стоять на противоположных сторонах одной реки и махать друг другу.