– Извините, пожалуйста. Ваша тетушка? – Он отчаянно старался окружить клиента теплотой и заботой, не доходя при этом до прямых фамильярностей.

– Нет, и не мать, и не тетушка.

У меня язык не поворачивался определить то, чем была для меня Мэри Демпстер, тусклым, несоразмерным словом «друг», так что я оставил служителя строить догадки.

На следующий день, когда раскрылись дверцы пылающей топки и тело Мэри Демпстер отправилось в свой последний путь, кроме меня, в часовне крематория не было ни души. Да и то сказать, кто еще ее помнил?

5

Она умерла в марте. Тем же летом я отправился в Европу и, кроме всего прочего, навестил болландистов в надежде, что они похвалят мою последнюю большую книгу. Я совсем не стыжусь в этом признаться – кто, как не они, мог сказать, хорошо я справился с работой или нет, чья оценка могла быть мне приятнее? Меня не постигло разочарование, они были все так же гостеприимны и не скупились на комплименты. Попутно я узнал одну очень радостную для меня вещь: падре Бласон еще не умер, хотя, конечно же, очень постарел; он лежал в одной из венских больниц. Первоначально я намеревался посетить Зальцбургский фестиваль, но не Вену, однако это известие заставило меня изменить свои планы, ведь я ничего не слышал о Бласоне невесть уже сколько лет.

Я нашел его в больнице, принадлежавшей Синим монахиням; Бласон хоть и постарел, но не слишком изменился, разве что утратил последние зубы; на его седых, все так же всклокоченных волосах лихо сидела все та же кошмарная бархатная скуфейка.

С нашей единственной встречи прошло свыше четверти века, однако память не подвела старого иезуита.

– Рамзес, – возопил он, как только я показался в дверях, – а я‑то думал, вас давно нет в живых! Постарели вы, постарели! Господи, да это сколько же вам лет? Да вы признавайтесь, чего там стесняться и жеманничать! Сколько вам лет?

– Шестьдесят один, – сказал я. – Только‑только стукнуло.

– О, да вы настоящий патриарх! А на вид так еще больше. А вот мне сколько лет, это вы знаете? Да нет, не знаете, и сам я вам тоже не скажу. Если здешние монашки узнают, они точно решат, что я маразматик. Они и так слишком уж усердствуют с мытьем, а если узнают, какой я старый, начнут сдирать с меня кожу своими жуткими щетками, обдерут заживо, как святого Варфоломея. Но я все‑таки вам намекну – вам уже не придется поздравить меня со столетним юбилеем! Ну а на сколько мне больше, этого я никому не скажу, это вы узнаете, когда я умру. А умереть я могу в любую минуту. Ну хоть прямо сейчас, за разговором с вами. Тогда‑то уж точно последнее слово останется за мной, верно? Да вы садитесь, садитесь. У вас усталый вид. Вы написали прекрасную книгу. Не то чтобы я проштудировал ее от корки до корки, но одна сестра тут кое‑что мне из нее почитала. Правда, мне пришлось сказать ей: ладно, хватит, – потому что ее кошмарный акцент осквернял вашу элегантную прозу, ведь хоть бы одно имя произнесла правильно! Убийство, чистое убийство! Вы и представить себе не можете, насколько невежественны эти женщины! Палачи изустного слова! В наказание я заставил ее каждый день читать мне «Вечного жида». Французский у нее вполне пристойный, не то что английский, но сама книга буквально жгла ей язык, там же, вы знаете, сплошной антиклерикализм. А уж какие там иезуиты! Чернокнижники, всеведущие злодеи! Будь мы хоть на крупицу такими ловкачами, как нас расписывает Эжен Сю, мы бы давно уже были властителями мира. Бедняжка, она никак не могла взять в толк, зачем мне понадобилось слушать подобную мерзость и почему я все время смеюсь. А как я сказал, что эта книга включена в Индекс, так теперь она вообще считает, что я какое‑то чудовище и только прикидываюсь стареньким, дряхленьким иезуитом. Вот так мы и развлекаемся. Ну а у вас‑то что? Как там ваша малоумная святая?

– Моя – что?

– Не надо кричать, я еще не оглох.