Изменить размер шрифта - +

– Но почему официальная? – Мое недоумение было совершенно искренним. – Я хочу сказать, что придаст ей статус официальной? Это что, правительство захотело?

– Правительство не имело еще времени подумать на эту тему, – бесстрастно объяснила Дениза. – Ее хочу я, а с правительством уж как‑нибудь разберемся. В данный же момент я хотела бы знать, намерены вы писать или нет.

Она говорила со мной, как мамаша с непослушным ребенком. «Я хотела бы знать, намерен ты делать то, что я тебе сказала, или нет?» Это был не вопрос, а щелчок кнута.

– Ну, – протянул я, – я хотел бы немного подумать.

– Думайте. Говоря откровенно, сперва я остановила свой выбор на Эрике Рупе – мне думалось, что тут уместно перо поэта, – но он слишком занят, хотя, если вспомнить, сколько грантов выбил для него Бой, мог бы как‑нибудь и найти время. Но для вас Бой сделал еще больше. И все‑таки какое‑то разнообразие после всех этих ваших любимых святых. – Она резко повернулась и отошла.

Никаких биографий я, конечно же, не писал. Сердечный приступ, приключившийся со мной несколькими днями позднее, снабдил меня великолепной отговоркой от любого нежелательного занятия. Ну мог ли я написать биографию Боя таким образом, чтобы и перед собой не краснеть, и не погибнуть от рук Денизы? Я – историк, человек, по профессии своей не имеющий права что‑либо утаивать; болландисты приучили меня не отворачиваться от тени, рассматривать ее наравне со светом, так мог ли я не включить в биографию Боя все то, что я рассказал Вам, директор, а также то, что я знаю об обстоятельствах его смерти? А и включил бы, что бы тогда получилось? Истина? Истина, как понимают ее люди разумные, капризна и непостоянна, такой урок преподал мне Бой за час до своей смерти.

Вы прочитаете эти записки только после моей смерти и, я уверен, не предадите их содержание гласности. Да и зачем бы? Ведь Вы ничего не сможете доказать. А что касается смерти Боя, ее обстоятельства нимало не удивительны для человека, знающего о его жизни то, что знаете теперь Вы. Дело обстояло так.

 

7

 

В 1968 году Магнус Айзенгрим наконец‑то познакомил Канаду со своим всемирно известным шоу. К этому времени он настолько прославился, что даже попал однажды на обложку журнала «Тайм» как величайший иллюзионист всех времен; «Автобиография» продавалась у нас вполне прилично, хотя никто и не догадывался, что ее предполагаемый автор из местных – равно как и автор настоящий. В конце октября Магнус приехал на две недели в Торонто.

Само собой, я много общался с ним и с его труппой. Прекрасную Фаустину сменила другая, не менее прекрасная девушка, выступавшая под тем же именем. Лизл – за эти годы она превратилась в даму средних лет – была мне так же близка, как и прежде; все время, какое мне удавалось выкроить, я проводил в ее обществе. Она и Бласон были единственными, с кем я мог продолжить разговор точно с того места, на котором он прервался – день ли, год ли тому назад. И только ее просьба (пожалуй, было бы вернее назвать это приказом) заставила Айзенгрима прийти воскресным вечером в нашу школу и рассказать интернатским ребятам о гипнозе – вымогая подобные одолжения, учителя, и я в их числе, не испытывают никаких угрызений совести.

Как и следовало ожидать, вечер прошел с огромным успехом; хотя Айзенгрим шел в нашу школу буквально из‑под палки, халтурить было не в его обычаях – если уж он брался за дело, то делал его хорошо. Он серьезно, как во взрослой аудитории, объяснил ребятам, что такое гипноз и каковы его ограничения. Он особо подчеркнул тот факт, что никаким гипнозом нельзя заставить человека сделать что‑либо резко противоречащее его желаниям, хотя, конечно же, у людей бывают подсознательные желания, в которых они и сами себе не признаются.

Быстрый переход