|
Его большие ладони сомкнулись вокруг этого непонятного, подняли вверх и отнесли в сторону, к пустой наволочке. И прежде чем он завернул край наволочки, я увидел, что это было, то, что лежало между маминых ног. Крошечный младенец. Весь в слизи, маленький – слишком маленький, – сморщенный, как груша, и вообще весь похожий на грушу; с красной и липкой головой, с микроскопическими ручками и ножками, крепко прижатыми к бокам, так, будто это были не конечности, а часть туловища. У младенца были даже глазки, только очень плотно закрытые. Мама, приподнявшись на локтях, смотрела, как отец заворачивает ребенка в наволочку, и вдруг заметила на пороге меня. Отец проследил за ее взглядом. Я рыдал, только без слез, и когда попытался что-то сказать, то у меня ничего не получилось. Отец подошел ко мне. Из-за того что он брал ребенка, руки у него были грязные, липкие. Он подхватил меня подмышки и быстро вынес из комнаты – перебросил размашистым движением на лестничную площадку, стукнув при этом ногами о косяк. Его жесткие пальцы больно впивались мне в ребра.
А ну марш к себе. От его рук плохо пахло. Пока он меня нес, я вырывался, брыкался, но он только сжимал меня крепче; моя пижама собралась складками у плеч, штаны сваливались. В горле раздавалось «уг-уг-уг» подступающих рыданий. Быстро! Он бросил меня на кровать, резко натянул одеяло и подоткнул его так плотно, что я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Тут я разрыдался по-настоящему, вопил, выгибал спину, из стороны в сторону мотал головой по подушке, так что скоро все мое лицо сделалось мокрым от слюны. Отец включил свет. Он был желто-белый, как скелет. Если ты сейчас же не перестанешь, если сию же секунду не заткнешься и не уснешь, я тебя так отдеру, своих не узнаешь! Мамочка! Мамочка заболела. У нее животик болит. Н-н. Н-н. На пороге появилась мама. Бледная, гораздо бледнее отца, все лицо в поту, перепачканная ночная рубашка. Мама еле держалась на подгибающихся ногах. Обхватив себя руками, она зажимала между ног ночную рубашку, и даже когда ей пришлось опереться на стену и выпустить материю, та все равно липла к телу, багровая, мокрая. Куда ты, черт тебя подери, Марион… Отец взял ее за плечи и повернул лицом к выходу. Я кричал им вслед, но он погасил свет и захлопнул дверь. Я слышал, как по-вернулся в замке ключ. Слышал, как мамин голос уговаривал меня лежать тихо и быть, ради мамочки, хорошим мальчиком, как когда Рождество и должен прийти Сайта, а тем, кто не хороший мальчик, не принесут подарки. Ее голос звучал все слабее и слабее, пока не затих совсем.
Нет. То есть да. Я… полагаю, у меня была пустышка. У меня тоже! (Пауза.) «…ребенок много двигается, но мать на данном этапе может этого и не чувствовать». (Дальше я стал читать про себя.) А вы знали, что «на шестнадцатой неделе пол будущего ребенка уже определен»? (Я захлопнул книгу и поставил ее на место.) Обнаженный торс, руки и ноги мистера Бойла приобрели синеватый оттенок. Раны на голове покрылись коркой засохшей крови, а рука, от которой ночью отвалилась повязка, сочилась желтым гноем. На суставе большого пальца набухал большой волдырь. Красные, в кровавых прожилках глаза слезились, веки – в те минуты, когда они, затрепетав, вдруг закрывались – казались почти прозрачными в бледном предутреннем свете, вливавшемся в комнату сквозь опущенные жалюзи. Мистер Бойл не побрился, и нижняя часть его лица, особенно над верхней губой и на подбородке, заросла светло-коричневой щетиной. Итак, что вы думаете? Он рывком вздернул голову и прищурился – то ли вообще не понимал, где я, то ли не мог сфокусировать на мне зрение. Простите? Генетический дефект эмбриона? Аномальное строение матки? Что-нибудь не то с плацентой? Как вы считаете? А может, во время беременности она подцепила какую-нибудь инфекцию? Или у нее шейка матки была недоразвита? А? Я… Мистер Бойл покачнулся на стуле и не опрокинулся на пол только благодаря туго затянутому бельевому шнуру. |
