Будьте добры, откройте жалюзи.

Простите?

(Показывая.) Жалюзи.

Он шаркал, как человек очень старый, измученный, плохо соображающий от голода и усталости, человек, тело которого застыло от холода и долгой ночи, проведенной связанным на пластиковом стуле. Когда он приблизился к окну, я сел на его место. Жалюзи, с громким шуршанием, одна за другой поднялись вверх, и комнату залил яркий, пронзительный свет.

Помашите им, мистер Бойл.

Кому?

Полицейским, вон там, на площадке. Видите их? Покажите, что вам удалось завладеть ножом. Дайте им понять, что все кончено.

Он повернулся ко мне, всем телом – так, чтобы ему не мешал смотреть на меня капюшон куртки. Моей куртки.

(Я улыбнулся.) Все нормально. Нормально.

Учитель повернулся обратно к окну. Я больше не видел его лица, но по тому, как он замер, – и по еле заметным движениям головы – понял: он пытается разглядеть полицейских в ослепительном утреннем свете. Тело мистера Бойла напряглось, из его горла вырвался странный звук, и он резко вздернул руку. Руку с ножом. Мистер Бойл принялся неловко размахивать им над головой из стороны в сторону. Лезвие сверкало на солнце. Он плакал – я это слышал. Из его горла доносились звуки, которые бывают, когда человек плачет. А потом окно взорвалось.

Я на похоронах не присутствовал. У меня были другие дела, и потом, я – персона нон грата, я не получил приглашения. Я не рисовал картинок про кремацию. Но вполне могу себе представить, как миссис Бойл стоит на коленях в парке крематория и подносит ко рту пригоршню пепла. Вполне могу себе представить.

Образ мистера Бойла я храню у себя в голове: одинокая фигура на фоне окна, отбрасывающая на пол длинную косую тень. Он стоит ко мне спиной, в куртке с накинутым капюшоном. В моей голове хранится также образ классной доски, заливаемой кровью, и четырех написанных мелом букв, скрывающихся, исчезающих под алой пеленой, обретающей, из-за черноты доски, цвет бургундского вина. А доска на самом деле не черная, а темно-темно-зеленая.

И все же, это ведь интересный вопрос, не так ли? Кто именно его убил.

Грегори, мы это обсуждали ad nauseam.

Но ведь не ad же infinitum.

Вот так и выходит, что меня, помимо всего прочего, обвиняют в непредумышленном убийстве, а полицейского, спустившего курок, ждет всего-навсего служебное расследование. Получит ли он дисциплинарное взыскание, остается неясным – это зависит, в частности, от результатов судебного расследования, а суд прежде всего должен будет вынести приговор мне. Таким образом, наша – его и моя – вина (или невиновность) связана неразрывно. Адвокат изрекает:

Говоря строго, в данном случае не имеет значения, кто именно произвел, э-э, выстрел. В юридическом смысле.

Он говорил это и раньше, теми же или похожими словами. Он утверждает, что причиной смерти мистера Бойла являюсь именно я, потому что обстоятельства, повлекшие за собой его смерть, были созданы не кем иным, как мною. Намеренно или нет, вот в чем вопрос. Мои действия – их явную продуманность – Корона будет интерпретировать как неопровержимое доказательство преднамеренности. А защита постарается перенести акцент на мое душевное состояние. В результате все повиснет на крючке, с которого я соскочил. Что же касается снайпера, то он получил приказ стрелять – и в случае необходимости убить – при любой возможности. А я предоставил ему такую возможность.

(Я улыбаюсь.) Но ему было приказано стрелять в меня.

Адвокат пожимает плечами.