|
Да ещё вразумить в окрестностях умом попутавшихся. Здесь дружинники себя проявят с лучшей стороны. Более ничего от них не требуется. Стараясь быть на виду, Щавель приблизился к телеге, возле которой спорили Карп и сотник Литвин. Караванщик на чём-то настаивал, толкая пузом собеседника. Сотник, привычно не сдвигаясь ни на шаг, лениво отпирался, заедая речь печёным яйцом и ломтём белого хлеба. — …Дружно рысью пойдём, — на последнем слове изо рта сотника вылетели крошки, а сам он отёр усы ладонью. — Чё ты плюёшься, чёрт, — отряхнулся Карп, плётка человечьего волоса была бережно заткнута за пазуху, только рукоятка краем торчала. — Это ты рысью, а телеги отстанут. Все вместе будем двигаться быстрым шагом. Вместе ушли, вместе пришли. К ночи поспеем в Валдай и встанем на день. Подождём, когда распогодится, да оттянемся не хуже, чем в Звонких Мудях. — Сам поспевай к ночи, — упорствовал Литвин, косясь на пасмурное небо. Начальники отвлеклись на постороннего и недовольно примолкли, как бы на краткое время, чтобы перевести дух. Давая понять, что их отвлекли от важного и лучше так не делать. Сотник даже доедать не стал. Приготовился захавать хлебушка, но как бы выжидал с брезгливым нетерпением. Щавель постоял напротив них, бесстрастно изучая каждого по очереди. — Гнать коней не будем, — постановил он, заткнув на вдохе собравшегося к неприветливому вопросу Карпа. — Дождь нам не помеха, не растаем. Заночуем в лесу. Днём проедем Валдай, там нам делать нечего. У повёртки со старого тракта станем на ночёвку. С утра свернём, до Бологого двадцать вёрст по насыпи. Идти будем ровно, в Бологом кони отдохнут, а для нас дело найдётся. — Ты чего тут раскомандовался? — забуровил караванщик и натолкнулся на встречный взгляд бледно-голубых глаз Щавеля, стылый, как талая вода… …и льдины. Льдины плывут по реке. Мальчик стоит у самой воды, а река широкая, другой берег теряется в дымке. Река чёрная, у кромки льда сидит ворона. Голос невидимой бабы тянет песню: «Издалека до-олго течёт река Во-олга». Мальчику зябко, он один на широком поле, ни родни, ни дома. Только холодная природа разговаривала с ним. «Ты умрёшь, умрёшь», — шелестели ивы. «Ты умрёшь, умрёшь», — журчала вода. — Отпусти, — выдавил караванщик. — Не держи… — Я не держу, — миролюбиво согласился Щавель. — Ты сам себя в капкан загнал. Карп протяжно выдохнул и поник, словно сдулся. Щавель обратил взор на Литвина. Сотник потупился. — Мне за движением назначено смотреть. Ты знаешь, я князем поставлен, — упорядочил отношения старый командир, чтобы у начальников более не возникало сомнений. — За Арзамасом я вас оставлю, уважаемые. Карп займётся своим делом, а ты, сотник, своим. И все будут довольны. — Будем, — сказал Литвин, не смея спорить. — И ты, Карп, тоже будешь доволен, — обронил Щавель, переведя внимание на караванщика. — Да, — не осмелился прекословить знатный работорговец, когда-то мальчонкой утащенный злыми татарами в полон, а потом выдвинувшийся на руководящую работу за счёт тяжёлого характера, могучего здоровья и выпестованной кнутом злобы. Щавель вернулся к своим. Парни, почтенный Альберт Калужский и Лузга кучковались наособицу, причём последний что-то рассказывал, оживлённо жестикулируя. — Там у них есть мотоцикл. Садишься в седло, хвать за рога, ногой по стременам как пнёшь, и давай ему ро́ги накручивать, а он рычит и мчится как бешеный. — Не, у нас такие не водятся, — степенно ответствовал Жёлудь. — Да он железный, как шведский пароход. Мчится, как ветер, и воняет будь здоров. — Тьфу, срань, — сплюнул парень. — Прости и помилуй, — осенил себя святым знамением Альберт. |
