Его голос мог бы показаться приятным — звучный, красивого тембра, если б не постоянно слышавшиеся в нем угроза и нескрываемая отвратительная злоба. Он стоял непоколебимо, неподвижно, сверкая глазами из-под нависших кустистых черных бровей, пронзая взглядом класс В нем было что-то гипнотически привлекательное в этот момент, но ей хотелось закричать. Она чувствовала раздражение, смятение, природу которого не понимала.

— Алиса? — вызвал он.

— Описать кролика, — тоненько пропищала девочка.

— Тема слишком простая для пятого класса!

Урсула устыдилась своей оплошности. Ее унизили перед детьми. И она мучилась, раздираемая противоположными чувствами. Мистер Харби стоял перед ней, такой сильный, мужественный, чернобровый, с красивым лбом и тяжелой челюстью, со своими вислыми усами — такой интересный, красивый какой-то тайной первобытной красотой. Он мог бы нравиться как мужчина, а он стоял перед ней в другом качестве: кипятился из-за такого пустяка, что мальчик ответил прежде, чем к нему обратились с прямым вопросом. Но от природы он человек не мелочный. Скорее он жестокий, упрямый и злой, но его поработили и сковали его дело и цель, служению которой он должен был слепо подчиниться, вынужденный зарабатывать себе на жизнь. Иной и лучшей власти над собой, связующей все воедино, кроме этой слепой, упорной и беспощадной воли он не имел. И он исполнял свои обязанности, видя в этом свой долг. А они заключались в том, чтобы научить детей писать без ошибок слово «осторожность» и не забывать начинать каждое новое предложение с заглавной буквы. И он бился над этим и, подавляя в себе ненависть, муштровал детей, подавлял их, втайне подавляя и себя, пока ненависть не прорывалась. Урсула жестоко страдала, видя, как этот невысокий, красивый и сильный человек учит ее детей. Это было низко, мелко для него — такого благопристойного, сильного, грубого. Какое дело ему до сочинения о кролике? Но воля удерживала его перед классом, заставляя яростно втолковывать мелочи. Это стало для него обычным — мелочность и вульгарность вкупе с неуместностью. Она видела всю постыдность его положения, ощущала в нем затаенную злобу, единственным разрешением которой могла быть только вспышка ярости. Чего другого ожидать от спутанного по рукам и ногам сильного человека? Нет, это было невыносимо. Разброд ее чувств был мучителен. Она глядела на молчаливо внимавших ему оцепеневших детей, призванных наконец к порядку, застывших в тяжкую аморфную массу. Это он умел — заставить детей подчиниться и застыть, мертвенно и немо, под грубым прессом его воли, удерживающей их своим давлением. Она тоже должна научиться подчинять их своей воле: это необходимо. Такова ее обязанность, ибо на этом зиждется школа. Он усмирил класс, заставив их покорно застыть. Но видеть этого сильного, властного человека, употребляющего свою власть ради такой цели, было поистине страшно. В этом было что-то чудовищное. Странная благожелательность его взгляда оборачивалась порочностью, уродством, его улыбка была улыбкой мучителя. Стремиться. Ясная и чистая цель была ему недоступна, единственное, что он умел, это упражнять и напрягать грубую свою волю. Не веря в образование, которое он год за годом навязывал детям, он вынужден был стращать, вот он и стращал, мучаясь стыдом, потому что для сильной и цельной натуры это было как шип, язвящий отравой. Он был так безрассуден, безобразно неуместен, что Урсуле казалось невыносимым его присутствие, когда он вот так стоял в ее, классе. Ситуация была фальшивой и безобразной.

Урок был окончен, мистер Харби ушел. С дальнего конца зала донесся свисток и удары тростью. Сердце замерло в ней. Выносить это она не могла, невозможно слушать, как бьют ее мальчика. Голова у нее шла кругом. Хотелось броситься вон из этой школы, покинуть это пыточное место. Она ненавидела теперь директора, глубоко и окончательно. Как ему не стыдно, этому зверю! И надо прекратить это запугивание, положить конец безобразной жестокости.