Он стал отстраняться, медленно, постепенно, как бы в испуге — она не пошевелилась. Он взглянул на нее — она лежала в той же позе. Может, ему уйти? Отвернувшись, он увидел берег, простиравшийся прямо перед ним, и он пошел все дальше и дальше, прочь от этой ужасной фигуры, вытянувшейся на дюне под луной, от этих слез, скапливавшихся и текших по неподвижному, как вечность, лицу.

Он чувствовал — встреться он с ней опять, и он погибнет: будет сокрушен, уничтожен на веки вечные. А ведь он сохранил любовь к себе живому, к своему телу. Он шел долго-долго, пока сознание не застлала усталость. Тогда он свернулся клубком в самой глубокой тьме, которую только мог найти, зарылся в траву и замер там без памяти.

Она же мало-помалу избавилась от мучительных судорог боли, хотя каждое движение еще, как кнутом, обжигало тяжким страданием. Мало-помалу она приподнялась, оторвала от песка помертвевшее тело и наконец встала. Ни луны, ни моря для нее теперь не существовало. Все было в прошлом. И она повлекла свое помертвевшее тело к дому, в свою комнату, где легла в постель, вялая и безучастная.

Утро готовило ей новую атаку внешней жизни. Но она осталась холодной, мертвой, вялой. За завтраком появился Скребенский. Он был бледным, уничтоженным. Друг на друга они не глядели и друг с другом не разговаривали. Не считая обычной вежливой болтовни воспитанных людей. Оставшиеся два дня они провели порознь и не обсуждали произошедшее. Они были как два мертвеца, не решавшиеся ни признать, что знакомы, ни поглядеть друг другу в глаза.

Потом она сложила вещи, оделась. Вместе с ней к тому же поезду ехали еще несколько гостей. Так что возможности поговорить не предвиделось.

В последнюю минуту он постучал к ней в дверь. Она стояла с зонтиком в руках. Он прикрыл дверь. И не знал, что сказать.

— Ты что, порвала со мной? — наконец спросил он, вскинув на нее взгляд.

— Не я, — сказала она. — Это ты порвал со мной — мы порвали друг с другом.

Он взглянул на нее, в замкнутое лицо, показавшееся ему жестоким. Он понял, что больше никогда и пальцем не прикоснется к ней. Его воля была сломлена, а содранная кожа кровоточила, но он цеплялся за свою телесную жизнь.

— Ну, а что я такого сделал? — спросил он довольно раздраженным тоном.

— Не знаю, — отвечала она все тем же тусклым, бесчувственным голосом. — Все подошло к концу. Мы потерпели крах.

Он молчал. Ее слова все еще жгли его изнутри.

— Это моя вина? — спросил он, наконец подняв на нее взгляд и навлекая на себя последний удар.

— Ты не смог… — начала было она. И осеклась.

Он отвернулся, страшась услышать еще что-нибудь. Она уже поднимала сумку, вынимала платок, перекладывала из руки в руку зонтик. Ей пора было ехать. Он ждал, чтобы это произошло.

Наконец приехал экипаж, и она уехала с остальными. Когда она скрылась из глаз, его охватило чувство огромного облегчения — от возвращения обычной приятной жизни. Мгновенно все изгладилось из памяти. Весь день он был по-детски мил, благожелателен, общителен. Он и сам удивлялся тому, как, оказывается, приятна жизнь. И как просто было избавиться от Урсулы. Все вокруг виделось ему приятным, простым, все дружески улыбалось ему. В какую же фальшь, однако, она его втянула!

Но ночью остаться одному оказалось тяжело. Его сосед уехал, и темные ночные часы явились для него мукой. С горьким ужасом он все глядел в окно. Когда же рассветет, когда рассеется темная пелена? Напрягая каждый нерв, он терпел. И уснул лишь с рассветом.

Он не думал о ней. Но мука ночных часов продолжалась, превратившись в манию. Он спал плохо, то и дело просыпаясь в тоске. Страх подтачивал изнутри.

Он придумал засиживаться допоздна, пить в компании до часу ночи или до полвторого, после чего следовали три часа сна-забытья.