Но оставалась подспудная горечь, оставалась неудовлетворенность, оставался Том Брэнгуэн, страдавший из-за того, что девочка не любила его. Он был привязан к сыновьям — они тоже были его и принадлежали ему. Но продолжением, развитием его жизни служила эта девочка, так же ему необходимая. О, как стыдно! Он готов был растоптать и изничтожить себя.

Как он устал! Оказывается, и возраст не приносит покоя. Нет ощущения правоты, достоинства, нет самообладания. Кажется, что вся надежда его — в этой девочке.

Анна быстро утешилась, целиком отдавшись любви. Уилл Брэнгуэн назначил свадьбу на последнюю субботу перед Рождеством. И он ждал Анну до этого дня, ждал светло и непререкаемо. Он желал ее, она была его, но он сдерживал себя до назначенного часа. День свадьбы, заветное двадцать третье декабря, стал для него всем на свете. Он этим жил.

Он не считал дней. Но как у путешественника на корабле, прибывающем в порт, все в нем замерло в ожидании.

Он занимался своей резьбой по дереву, ходил на работу, ходил на свидания с ней, но все это было лишь формой ожидания, бездумного, непререкаемого.

Она же была теперь гораздо оживленнее. Она хотела получать удовольствие от его ухаживаний. Но он приходил и уходил, как порыв ветра, ни о чем не спрашивая ее, ничем не интересуясь. А она хотела получать удовольствие от его присутствия. Для нее он стал средоточием жизни, даже коснуться его было блаженством. Для него же она была просто всей жизнью. И когда он резал по дереву у себя в Илкестоне, она была с ним не меньше, чем во время их свиданий в кухне на ферме. В душе он познал ее. Но внешне он словно замер в ожидании. Глаза его не видели ее, уши не слышали.

И все же он трепетал чуть ли не до обморока, обнимая ее Порой они стояли в сарае, сплетясь телами, в молчании, и тогда чувствовать его молодое упругое тело было для нее невыносимым блаженством, невыносимым счастьем было знать, что она владеет им. Потому что тело его было таким пронизывающе сильным, таким чудесным, только оно и существовало в мире. В ее мире существовало лишь это напряженное, упругое, выразительное мужское тело — другие же были как призраки и были несущественными. С ним она прикасалась к сердцевине бытия. И вместе они, она и он, пребывали в средоточии тайны. Как она прижимала к себе это тело, главнейшее в ее жизни! Из твердой незыблемости его фигуры проистекал источник жизни.

Ему же она казалась пламенем, пожиравшим его. Пламя лизало его члены, струилось по его жилам, пока не поглощало, не пожирало его, не превращало в темный и бесчувственный проводник исходящего от нее пламени.

Порою в темноте раздавался кашель коровы или неспешный звук жующих челюстей. И все это словно омывало их, орошало, как орошает горячий ток крови материнское чрево, омывая в нем нерожденного младенца.

Порою, когда наступили холода, они переносили свидание в хлев, где было тепло, а воздух остро пах аммиаком. И во время темных этих бдений он постепенно узнавал ее, узнавал прикосновение ее тела к своему, они сближались все теснее, а поцелуи их становились все крепче и изощреннее. И когда в густой тьме внезапно поднималась на ноги лошадь, с шумом невнятным и оглушительным, как громовый раскат, они внимали ему как одно целое и как одно целое понимали — это лошадь.

Том Брэнгуэн снял для них дом в Коссетее, взял в аренду на двадцать один год. Глаза Уилла Брэнгуэна загорелись при виде этого дома. Дом был возле церкви, обрамленный тисами — очень старыми деревьями с темной хвоей — и палисадником с газоном, стандартный дом из красного кирпича под низкой сланцевой кровлей, с низкими окнами. В доме была посудомойня с маслобойней, просторная кухня с плиточным полом и низкая гостиная, одной ступенькой выше, чем кухня. Потолки пересекались белеными балками, в дальних углах помещались шкафы.