— У него же есть сменщик! И домработница была!

— Все не так просто, Эрленд. Она чувствует свою ответственность.

— Да, пожалуй, — сказал он и сел на диван рядом с Крюмме, разглядывая пустую чашку из-под эспрессо, стоявшую у рюмки с коньяком, и огонь в камине, извивавшийся желтыми червячками с голубыми кончиками. Крюмме обнял его за плечи.

— Пошли ей десять.

— Я так и собирался, — сказал Эрленд.

Через два дня они узнают, забеременели ли Ютта с Лиззи или хотя бы одна из них. У обеих была задержка, но это ничего не значило, как они сказали, одно только нетерпение могло повлиять на цикл. Через два дня пройдет две недели с вечера, когда они с Крюмме стояли в ванной на Амагере, прижавшись друг к другу лицами, каждый со своим сосудом в руках и сильно колотящимися сердцами. Задумываясь о том, сколько тысяч раз у него было семяизвержение, исключительно ради их с Крюмме удовольствия, он понимал, что теперь все иначе. Во всем действе присутствовало какое-то благоговение, когда он кончил, на глаза навернулись слезы. Ребенок. Его ребенок. Ютта отметила его сосуд синей черточкой, Лиззи должна была забрать сосуд у Крюмме. Группы крови подходили при любых комбинациях, и выбор оставался за ними, как сказал врач. А поскольку Лиззи была высокой, а Ютта маленькой, они договорились, что Ютте лучше подойдет Эрленд. Отдав дамам сосуды, они отправились в гостиную. В спальне, где происходило самое главное, горели свечи и дымили благовония. Ханне Бёль пела низким голосом, Ютта и Лиззи приняли душ и ждали в одних халатах. Никто не произнес ни слова, пока они не заперлись вдвоем. Все было так чудесно, почти нереально. Они с Крюмме сидели в гостиной, держась за руки, не говоря ни слова целую вечность, пока Ютта с Лиззи не вышли. Он уже подумывал, не забежать ли в спальню и не сказать ли, что он передумал, но очень обрадовался, когда они обе, держась за руки, вышли в гостиную. Крюмме вскочил и сказал:

— Теперь сидите спокойно, а я приготовлю еду. Не двигайтесь! Лучше задерите ноги повыше!

Они с Крюмме привезли все с собой, чудесный чечевичный суп с кусочками свиного сала и массой овощей, индийские лепешки и карпаччо из лосося на закуску. Стол был накрыт, и посередине стоял большой букет роз. Эрленд застонал от счастья, наполнив первый бокал вином.

— Наконец-то! После долгого блуждания в пустыне… За ваше здоровье, дорогой Крюмме и дорогие матери!

С этого вечера все изменилось. Его преследовали сны, и почти всегда про детство. Лица, голоса, как он идет вверх по липовой аллее к хутору, камушки под его стертыми сандалиями, колокольчики, сильный запах травы и земли, солнце просвечивает сквозь липовые кроны, запахи на кухне — еды и пыли. В его снах на Несхове всегда было лето. Дохлые мухи на клейкой бумаге, свисавшей с потолка, белое ведерко с обрезками овощей под раковиной, он даже вспомнил, как ему нравилось кусать резиновый край этой раковины, как только он подрос и мог до него дотянуться. И еще ему снился дедушка Таллак, в лодке, с руками на коленях, подрагивающие весла опущены в воду, которая, мерцая, соединялась с остальным фьордом, потная челка, прилипшая ко лбу, его широкая фигура, загорелые запястья, швырявшие огромных лососей через борт. Его отец. Иногда они спускались к фьорду, чтобы набрать песка и камней для бетона, и шлепали по воде, куда их обоих утягивал Эрленд. Бездомные раки-отшельники, которых они отлавливали в ведро, все это ему снилось, просыпаясь, он был измотан и взволнован. Хорошо, что об этом можно было говорить с Крюмме, и Крюмме все понимал, объяснял, что Эрленд собирается стать взрослым для ребенка и совсем неудивительно, что ему снится собственное детство. Даже сногсшибательный успех воровской витрины, получившей почти целый разворот в газете, и интервью с ним и с владельцем магазина не могли вытеснить мыслей, крутившихся вокруг того, что, возможно, вот-вот произойдет.