Шестнадцать пушек, сто пятьдесят лошадей, которые их тащат, и сто человек, которые их обслуживают. Но на обширной равнине у Коленсо колонна казалась маленькой и незначительной. Шон посмотрел за нее и увидел марширующую следом пехоту: выстроившись в подобные частоколу шеренги, тысячи солдат ряд за рядом шли по равнине. Шон почувствовал прежнее дикое возбуждение. Он знал, что армия движется по ориентирам, которые ночью установили они с Солом, и что им первым из всех этих тысяч предстоит пройти по мосту.

Возбуждение, которое он испытывал сейчас, отличалось от всего пережитого раньше. Оно было острее, пикантнее, приправленное красным перцем страха. Впервые в жизни Шон почувствовал, что страх может быть приятным.

Он следил, как разворачиваются люди и орудия – фигуры на коричневом игровом поле, которые победят или погибнут в зависимости от того, какие карты сдаст война. И знал, что он – одна из этих фигур. Это знание одновременно пугало и заставляло ликовать.

Пушки были уже близко. Шон разбирал отдельные слова в криках верховых, видел на их лицах такое же возбуждение.

Близко… пожалуй, слишком близко. Шон тревожно оглянулся на грозные высоты за рекой, измеряя расстояние. Около двух тысяч ярдов, дальность ружейного выстрела. А орудия продолжали движение.

– Боже, они с ума сошли? – вслух спросил Шон.

– Пора начинать обстрел. – Сол тоже понял опасность. – Нельзя подходить ближе.

А орудия неумолимо приближались. Звуки их движения превратились в низкий гром; за ними с влажной от росы земли лениво поднималось облако пыли; на губах лошадей выступила пена, постромки натягивались.

– Они в пределах досягаемости. Остановитесь, ну! – простонал Шон. – Это будет бойня.

Всадники поднимались на стременах, проверяя состояние колес. Артиллеристы спрыгивали с лошадей, отпуская их на волю, а сами принимались отцеплять и разворачивать пушки. И в этот миг беспомощности, когда люди толпились у орудий, разворачивая их к холмам, под истерическое ржание вставших на дыбы лошадей, в эти мгновения, раньше чем снаряды были выгружены и ровными рядами разложены возле пушек, – именно тогда буры открыли огонь. Звуки выстрелов не были воинственными, им не хватало ярости – ослабленные расстоянием, они напоминали хлопки сотни шутих, и поначалу последствия не были заметны. Достаточно густая трава скрывала удары пуль, а пыль слишком пропиталась росой, чтобы подниматься, обозначая места попаданий.

Потом упала и забилась лошадь, она потащила за собой и вторую. Два человека бросились перерезать упряжь, но один не добежал. Он неожиданно сел в траву и поник головой. Упали еще две лошади, одна дико мотала ногой – пуля перебила ее выше колена.

– Убирайтесь! – закричал Шон. – Уходите, пока есть время! – но его голос не долетел до артиллеристов, заглушенный криками людей и раненых лошадей. Послышался новый звук, который Шон не сумел определить, – звук, похожий на стук града по жестяной крыше: вначале отдельные удары, потом все более частые, словно в неровном ритме застучали сотни молотов, – и Шон понял, что это пули бьют по металлу пушек.

Он видел, как артиллерист рухнул и заклинил затвор; его оттащили. Подносчик снарядов уронил свой груз и упал; его ноги задергались, потом застыли. Одна из лошадей вырвалась и поскакала по равнине, волоча за собой оборванную упряжь. Из травы возле батарей поднялась стая диких фазанов и полетела в сторону реки, потом на быстрых крыльях опустилась в укрытие. А за пушками ряды пехоты продолжали невозмутимо приближаться к лабиринту домов покинутой деревни Коленсо.

И вдруг с грохотом, от которого задрожала земля, выбросив шестнадцать длинных столбов голубого дыма, заговорили орудия.