* * *

Голод. Голод и холод.

Внизу много камня и много людей. Кровь и плоть… но ей хочется иной добычи. Добычи яростной, сильной. И она летит по дуге над городом, и в полыньях реки Адигель отражается пылающая огнем соколица.

Кончился город. Пошли деревеньки, черные поля, едва тронутые зеленью леса. Много в них живности, видит крылатая королева с высоты даже мышь в норе, но все не то. Вот поскакал поперек поля заяц – и она обрушилась на него, пробила ударом клюва череп и в несколько рывков заглотила. Но только раздразнила себя этой кровью, не насытила. Взмыла высоко в небеса и понеслась дальше над лесами, высматривая добычу.

Тянет внутри то ли тоской, то ли жаждой. Не только едой насытиться хочется – кипит в крови человеческой божественный огонь, поет о вдохновении битвы.

Еще быстрее полетела соколица над лесами – и вдруг окутало ее легким туманом, и выбросило не пойми где: сбоку невысокая гора дымится, вершина как ножом срезана и красным из нее светит. Под крыльями чаща высокая, деревья дымкой зеленой подернуты, и стволы у них такие, что, возьмись за руки и пять человек, – не обхватят. Темными пятнами стоят в лесу красавицы-ели, и нет среди них той, которой меньше ста лет.

Древностью веяло от этого леса, силой веяло. И добычи в нем много: вот гордый красавец-олень с пятнистыми боками, вот рысь, а дальше медведь кору дерет. Порхали пичужки, молниями носились зайцы и белки – а соколица замерла и упала вниз с жадным, хищным криком-свистом на спину огромного вепря размером с бизона, что глодал корни великана-дуба на пригорке.

По себе ли добычу выбрала? Шкура бурая – не проткнуть когтями, не пробить клювом. Взревел зверь, сбрасывая соколицу, развернулся к ней – глаза кровью налиты, клыки размером с ладонь, – и бросился вперед.

Полыхнула дочь Красного огнем и превратилась в огромную волчицу цвета заката. Дернулась в сторону, пропуская кабана мимо, прыгнула ему на спину, вцепляясь зубами, – врезался кабан в дерево с ревом, притер волчицу к стволу, клыками ударил, и потекла огненная кровь.

Извернулась волчица, зарычав от боли. Своя кровь в ноздри ударила, в глаза яростью плеснула. Запело внутри удовольствие от боя – незнакомое, острое, – снова кинулась она на вепря, вцепилась зубами в бок, вырывая кусок плоти, кое-как отскочила от страшных клыков, покатилась по земле от кабаньих копыт. Вепрь давил ее с рыком и визгом, сопел, и из пасти его хлопьями падала желтоватая пена, а волчица щелкала клыками, вцепляясь то в ноги, то в морду, рыча, рвала его когтями.

Скоро оба они были изранены, но никто не желал сдаваться. Взбесившийся кабан мотнул башкой, пытаясь полоснуть клыками, – а волчица нырнула к земле, уклонившись, и вдруг вцепилась в обнажившееся горло, сдавливая и прокусывая его насквозь. Вепрь хрипел и выл, мотал головой, дергался в стороны – но он уже умирал, и дочь Красного, упираясь лапами, чувствовала, как бежит в горло сладкая кровь, и сильнее сжимала зубы. И вот наконец рухнул лесной великан набок, подергиваясь, и глаза его затянуло смертной мутью, а волчица принялась рвать горячую плоть, рыча и давясь от ярости и голода. Раны ее затягивались на глазах.

«Хорошо», – прогрохотало у нее в голове. Она лишь огрызнулась, впиваясь в ребра добычи, – и кто-то невидимый с громовым смешком потрепал ее по холке.

Через несколько часов над старым лесом поднялась красная соколица, сжимая в лапах башку огромного вепря с торчащим куском позвоночника и ошметками шкуры. Крылатая королева долетела до огнедышащей горы и сбросила кровавую жертву в чашу, в которой лениво ворочалось лавовое озеро.

«Хорошо», – снова произнес кто-то невидимый и словно дунул ей в спину: пахнуло теплом и озоном, пронесло красную птицу сквозь туман – и вылетела она прямо над столицей, из которой улетала днем.