|
– "Теперь посуду раздобыть надо", – говорит Твардовский. Глядим по сторонам: парикмахерская, ателье, мастерская, ткани. Посудно хозяйственного заведения нет. Уже в Кунцеве обнаружили какое то сельпо. Шофер бежит, возвращается. – "Только кружки с петухами есть по семь пятьдесят". – "Валяй с петухами!" Шофер притащил. – "Вот Мария Илларионовна обрадуется, в хозяйстве пригодится", – говорит он. – "Ну да! – ворчит Твардовский, – объяснять еще придется, откуда взяли, зачем". – "На дороге, скажем, нашли", – смеется шофер. Пьют за правительственной трассой у верстового столба. Буль, Буль, Буль… Пол литра пополам. Закусили. Шофер: "У меня сало есть, только не интеллигентно нарезано". – "А с корочкой?" – спрашивает Твардовский. – "С корочкой". – "Тогда пойдет".
Едем дальше. Теперь уже та норма, при которой Твардовский легок на разговор. – "Я к вам от Фадеева. У него три рюмочки пропустил". – "Что так мало?" – "Ну, не пьет мужик, страдает. Что же дразнить буду?" – "Что ему совсем запретили?" – "Нельзя, запойный. Стареет старик, кряхтит. На четыре месяца в отпуск едет. Говорит, был на приеме Мао Цзэдуна, вокруг стола, как кот ходил, а выпить нельзя. Фадеев, между прочим, это я вам не как жене говорю, хвалил очень Толину статью. Говорит, с продолжением в "Литгазете" печатать будем. Я, говорит, там только кое что подправил. Совсем малость. У него в кабинете шкаф с рукописями стоит. Верите ли, полок сорок. Все "Последний из Удэге" и "Молодая гвардия". Все от руки переписано. Я полистал, таким его аккуратным почерком, с поправками. Все так тщательно отделано. – "Ну, ведь я труженик все таки", – сказал он. Явно хотел, чтобы его похвалили. Разговор перескакивает на Сталинские премии. – "Если бы я был в Москве, Яшину первой премии не видать. На вторую бы свел. Это Фадеев: – "плакал", – говорит. Ну, вот надо же, нашел над чем плакать. Это из за него. Я сейчас был в Сталинском комитете. Сережка Михалков говорит, руки потирая: – "А мы уже все тут распределили, старик: я тебе, а ты мне". Это еще ничего. А вот по театру, если бы вы знали, что там. Пришлось мне речь держать. Насилу убедил, чтобы Комарову дали, дальневосточнику. Его вся Сибирь знает. Такая территория, пять европейских государств. Сережка говорит: – "Лучше живым дать для поощрения". А я ему: "Помирать все будем". Я бы не хотел, чтобы меня на другой день после смерти забыли. В комитете ведь никто и не читает. Что, думаете, Яшина читали? Ерунда. Фадеев убедил. Но Комаров все таки получит третью премию. Книжку переиздадут. У него жена, трое детей. Хоть посмертно, да на книжке будет стоять: "Лауреат Сталинской премии". Вообще то премия хреновая. Мы тут даже сомневались, давать Блантеру или нет. Вроде бы как и не удобно. Посоветовались с Исаковским, тот говорит: "Дураки! Он счастлив будет. Мечтает. Когда объявляют или пишут, не говорят, какой степени премия – лауреат и все. А то, что раз будет напечатано "третья", забудут". Мы этого Блантера разыграть хотели, когда в Смоленск ездили. У него огромный бобровый воротник. И уж не шуба для него, а он для шубы. Приходим в обком, а он боится повесить шубу на вешалку. – "У вас, – спрашивает, – кто нибудь караулит?" Мы решили ночью спороть у него воротник и вернуть ему только в Москве. – "Ну и что, спороли?" – Со мной Мария Илларионовна была. Она шуток не позволяет. Ненавижу это, когда вещь больше тебя. Вот был у Симонова на квартире. У него двери, панели под дуб, под ясень разделаны. В кабинете дверь обита пробкой, чтобы, значит, Валя не слышала, как он диктует. |
