– Да, я слабый, снедаемый страстями, грешный человек, – произнёс Григорий осторожно, взвешивая каждое слово, – у меня есть свои скелеты в шкафу и тараканы в голове. Я совершал поступки, за которые мне мучительно стыдно. Этот стыд останется со мной навсегда, как бы я ни каялся. Вполне возможно, я и сейчас поступаю неправильно. Кто это знает? Вот Вы, Адриан Иванович, готовы взять на себя роль судьи, чтобы взвесить все варианты и выбрать из них единственно правильный? Готовы взять на себя смелость сказать «делай так, а не иначе!» и тогда всё будет, как надо, и все довольны?

– Нет уж, увольте, – смутился Непенин и опустил глаза, – просто вы… Зачем вы всё время притворялись? Это показное хамство, это пренебрежение традициями и этикетом…

Адмирал ожидал услышать всё, что угодно – рассуждения про необходимость выделиться из толпы, замшелость и ветхость существующих правил, прогресс, диктующий новое, вызывающее поведение. Однако Распутин вдруг опустил голову, шмыгнул носом и произнес себе под нос, как ребенок:

– Я больше не буду…

Адмирал запнулся, забыв, что хотел сказать. Эта фраза из уст здорового, сурового мужика звучала так нелепо и забавно, что он застыл на секунду, смерил Распутина недоумевающим взглядом и вдруг в полный голос расхохотался. Всё напряжение последних двух дней исторглось из его груди вместе с заразительным, неудержимым смехом.

– Ох, Григорий Ефимыч! – бил он себя ладонями по коленкам, сгибаясь от хохота. – Я больше не буду… Ой, убил!

Распутину в эту минуту было не до смеха. Он мучительно искал выход из глупейшего положения, не поняв причину веселья, посмотрел встревоженно на веселящегося адмирала и улыбнулся. Сам того не желая, разрядил очень напряженную атмосферу.

Смех прекратился также неожиданно.

– Григорий Ефимович, – произнёс Непенин без прежнего сарказма, – это правда, что вы предсказали Столыпину его убийство?

Распутин не имел представления о том, что и кому предсказывал «святой старец», однако решил не нарываться на новые недоумения и коротко кивнул, поднимая воротник. На открытом мостике холодило изрядно.

– Тогда… – голос Непенина сделался жалостливым, просительным, – если не затруднит… А то я уже измучился… Чувствую, что грядёт непоправимое, а откуда ждать опасность – понять не могу.

– Адриан Иванович, – осторожно, как врач тяжелобольному, произнес Распутин, – предсказывая, я озвучиваю только один вариант судьбы. Но если активно сопротивляться, что то предпринимать, делать то, чего делать не собирался, все предсказания становятся ничтожными.

– И что же случится, если ничего не предпринимать? – настойчиво гнул свою линию Непенин.

«А чем я, собственно, рискую?» – подумал Распутин.

– Если ничего не предпринимать, – произнес он, поёжившись и пряча руки в карманы, – в конце февраля вы получите две телеграммы. Из штаба округа и от председателя Государственной Думы Родзянко. Хабалов известит вас о вспыхнувшем в запасных полках Петрограда восстании, разрастающемся с каждой минутой ввиду, якобы, очевидного бессилия правительства. Родзянко напишет, что государственная Дума, чтобы предотвратить неисчислимые бедствия, образовала Временный комитет, принявший власть в свои руки… Вам доложат, что на «Андрее Первозванном» и «Павле I» вспыхнули беспорядки, есть убитые и раненые. А ещё через некоторое время из госпиталя по телефону передадут, что к ним то и дело приносят тяжелораненых и страшно изуродованные трупы офицеров.