— У тебя чересчур богатое воображение, — возражает Макс. — Между прочим, «цепочка из ромбов» — один из самых нарядных орнаментов в культуре Телль-Халаф.

Он рисует его для меня на бумаге, но я заявляю, что и без него знаю этот орнамент и что он действительно самый нарядный. Меня раздражает не орнамент, а его название.

Макс только качает головой, глядя на меня с сожалением.

Проходя через деревню Ханзир, слышим следующий разговор:

— Кто это такие?

— Ну, те иностранцы, которые копают.

Нас внимательно разглядывает старик.

— Какие они красивые, — вздыхает он. — У них куча денег.

К Максу подбегает старуха:

— Хваджа, сжалься! Вступись за моего сына. Его увезли в Дамаск и бросили в тюрьму. Он хороший человек, он ничего плохого не сделал, клянусь!

— Но тогда почему же его упекли в тюрьму?

— Просто так, ни за что. Это несправедливо. Хваджа, спаси моего сыночка!

— Но что он такого сделал, мать?

— Ничего. Бог свидетель. Это правда, видит Бог! Убил одного нехорошего человека, только и всего.

Такое отношение к больным кажется нам очень странным. Впрочем, в обществе, где человеческая жизнь ценится весьма дешево, удивляться подобным вещам не приходится.

— Но они ведь с голоду помрут, если им не носить еду, — говорит Макс.

Рабочие, их товарищи, пожимают плечами.

— Иншаллах, — на все воля Божья!

Бригадиры, желая продемонстрировать, что и они люди цивилизованные, нехотя помогают заболевшим.

Макс осторожно заводит разговор о госпитализации: дескать, он может договориться с французскими властями, самых тяжелых больных необходимо поместить в больницу.

Яхья и Алави с сомнением качают головой. В больницу попадать, по их понятиям, бесчестье, потому что там могут навеки опозорить. Лучше смерть, чем позор.

Я пытаюсь понять, о чем они толкуют, — о не правильном диагнозе, о плохом уходе…

— Чем же их там могут опозорить? — наконец спрашиваю я Макса.

Тот пытается, это выяснить и после долгих расспросов сообщает:

— Кого-то из их знакомых поместили в больницу, и там ему сделали клизму.

— Да, — говорю я и жду продолжения.

Выясняется, что это, собственно, все.

— И что — больной умер от клизмы?!

— Нет, но он предпочел бы умереть.

— Не может быть! — вырывается у меня.

Но Макс уверяет меня, что так оно и было: этот «пострадавший» вернулся к себе в деревню в глубочайшем горе.

Как снести такое унижение? Нет, лучше было бы умереть!

Нам, привыкшим к западным представлениям о ценности человеческой жизни, трудно принять иные мерки. На Востоке все куда проще: жизнь должна кончаться смертью, это так же естественно, как рождение, ну, а рано она придет или поздно — на все воля Аллаха. Такой безропотный фатализм избавляет от вечной тревоги, омрачающей наше существование. Восточного же человека, хоть и надеется он на лучшее, печальный исход не страшит. Здесь процветает лень, работают лишь по печальной необходимости, считается, что труд — это насилие над естеством.

Я вспоминаю нищего, которого встретила в Персии — величественного седобородого старца, — с каким достоинством он произнес, протягивая ладонь: «Удели мне малость, о господин, от твоих щедрот — я поем и, возможно, еще какое-то время не умру».