Ссутулившись и склонив голову, Анатоль Филатр начал писать под диктовку Пилата, словно школяр, повторяя каждое слово:

— «Я… про… ща… ю мо… е… му бра… ту…»

Время от времени он останавливался, тяжело вздыхал и ворчал:

— И все-таки, и все-таки.

* * *

Осторожно, словно начинающий вор, отпер Анатоль Филатр дверь своей скромной квартиры.

— А, наконец! — послышался резкий женский голос. — Уже восьмой час, и лапша остыла!

— Да, это правда, — согласился Филатр, — но я даром время не терял.

И он чмокнул в лоб свою Матильду, бледную, совершенно истощенную женщину, голову которой, казалось, долго вымачивали в уксусе. Все четверо хилых, сопливых и невыносимо визгливых малышей толклись вокруг них.

— У нас нет ни сыра, ни вина, ни…

— Не стоит терять надежду, Матильда, когда тебе посчастливилось быть женой Анатоля Филатра.

— Да знаю я эту песенку!

— А может, и не знаешь, может, и не знаешь! — весело дразнил ее Анатоль Филатр. Но он знал, что в самой глубине души его притаилась неизбывная тоска. Медленно и торжественно, будто фокусник, он достал из бумажника пять банкнот по сто франков и положил их стол.

— Мой дневной заработок, — объяснил он.

— Ну и прекрасно, — воскликнула Матильда, — Филипп, беги-ка купи вина! Огюст купит хлеба. Тереза — ветчины. Мартина…

Через десять минут все заказанные продукты были на столе, и семья, весело звеня вилками и чавкая, начала ужинать.

Сын Неба смотрел на тарелки с едой, на полные стаканы и думал, что за эту семейную трапезу заплатил ценой собственной жизни. Действительно, этот хлеб, сыр, вино, ветчина — это он сам, его собственное, принесенное в жертву тело. С каждым куском ему казалось, что зубы впиваются в его тело.

— Ешьте, мои маленькие, пейте мои хорошие, — приговаривал он, с трудом сдерживая слезы.

— А ты сам почему не ешь? — рассердилась Матильда. — Тебя еще нужно упрашивать?

Анатоль Филатр поднес ко рту кусочек хлеба, но от омерзения ему свело челюсти, будто он собирался совершить что-то противоестественное.

* * *

С этого дня для Анатоля Филатра началась беспокойная жизнь. Теперь он смог взять напрокат смокинг для роли «элегантного статиста» и уже целую неделю снимался в сценах монмартрских ночных кабаре в стиле 1925 года. Но каждый вечер, возвращаясь со съемок, он проходил мимо похоронного бюро. А Пилат, стоя на пороге своего заведения, уже поджидал его с неприлично жадным выражением лица.

Стоило Анатолю Филатру поравняться с конторой, как Пилат, еще более надменный, еще более красный, еще более бородатый и еще более пузатый, чем обычно, улыбался ему всей своей щетиной и говорил:

— Ну и как вы себя чувствуете, Филатр?

Если бы это был кто-то другой, то фраза эта звучала бы, как простое изъявление вежливости. Но в устах Пилата она приобретала иное значение: в ней слышался мрачный намек, призыв к порядку, напоминание о том, что Анатоль Филатр больше себе не принадлежит, она звучала, как хозяйский окрик. «Как вы себя чувствуете» — должно было означать: «Скоро ли вы умрете, чтобы я смог вернуть свои пятьсот франков?» Анатоль Филатр стыдливо опускал голову и сухо покашливал.

— Вроде ничего, — жаловался он. — Да вот в горле все время дерет… и в конечностях в последнее время покалывает…

— Пока человек чувствует свои конечности, это еще не конец, — замечал Пилат.