— Жорж! Жорж!

Никто не ответил. Она встала, надела тапочки и вышла в коридор. В кухне горел свет. Она приоткрыла дверь и застыла на пороге. Жорж лежал на спине возле холодильника, ухватившись руками за грудь, с открытым ртом и закатившимися глазами. У Каролины закружилась голова. Она еще раз пролепетала: «Жорж! Жорж!» — и бросилась к нему. Ему плохо, он потерял сознание. Она трясла его, целовала, но он не шелохнулся. Скорее врача! Поднявшись, она заметила на столе «Шествие грешников», и у нее перехватило дыхание. В правом углу картины, где до этого было сплошное грязное пятно, теперь ясно проступали две фигуры: мужчина и женщина — они стояли на коленях, рядышком, профилем к зрителю, молитвенно сложив руки в позе, традиционной для дарителей на средневековых картинах. Где она их видела? До подбородка старики кутались в богатые парчовые одежды, обшитые мехом. У мужчины была лысая голова, обрамленная венчиком седых волос, у женщины высохшее лицо мумии и перстень с зеленым самоцветом на пальце.

* * *

Врач объяснил смерть Жоржа болезнью сердца. Каролине пришлось одолжить денег у свекра и Бергама, чтобы расплатиться за картину. Через месяц она решила ее продать, так как не могла выносить самого вида полотна. Первый же торговец, которого она пригласила, был поражен свежестью красок, внимательно рассмотрел картину вблизи и предложил в три раза больше того, что отдал за нее Жорж.

КОЛДОВСТВО

История эта приключилась со мной еще в армейские годы. Поезд, в котором я возвращался из увольнения, остановился на каком-то мрачном полустанке, снаружи слышался скрежет тележек.

Раздался свисток, дверь вагона распахнулась, и в купе ввалились два солдата. Одеты они были в толстые грубые шинели, на голове у каждого была пилотка пехотинца. Увешанные внушительными вещмешками, наспех перевязанными пакетами, помятыми флягами, они на мгновение застыли, щурясь от желтого света лампы. Заметив мое присутствие, один из них небрежно махнул рукой возле уха и для проформы буркнул что-то вроде «спадин летнан». Второй же с размаху бросил свою ношу, и битком набитые вещмешки с грохотом рухнули на полку. Дремавший в углу какой-то почтенного возраста господин от неожиданности подскочил.

— Извините, — проворчал солдат.

Пока наши новые попутчики расстегивали пояса и снимали шинели, я успел рассмотреть их получше.

Один — толстощекий, румяный, поросший сивой щетиной здоровяк, другой — маленький, с зеленоватым цветом лица горемыка. Обмотанный вокруг шеи шерстяной защитного цвета шарф доходил ему до самого подбородка.

Усевшись рядом, положив руки на колени, уперев взгляд в оконное стекло, они, казалось, чего-то ждали. Коротким рывком поезд тронулся. Пробиваясь сквозь задернутые шторы, за окном поплыли огоньки.

— Наконец-то! — проворчал тщедушный доходяга и размотал свой шарф.

Здоровяк же удовлетворенно засопел, бросил беглый взгляд на пассажира в штатском и произнес:

— Мы должны вам объяснить, господин лейтенант. Конечно же, мы не имеем права ехать первым классом. Оно так и должно быть. Если все будут лезть в первый, зачем тогда нужен второй.

— Конечно, — сказал я, сдерживая улыбку.

— Но мы — это не тот случай. К тому, кто возвращается из увольнения, должно быть особое отношение. Он вкусил сладкой жизни. Он доставил кому-то радость. Ему надо оказывать всяческие почести заранее.

— Вы из увольнения?

— Еще бы! Уж мы погуляли! И клянусь, что я не терял времени даром со здешними кошечками!

Он рассмеялся:

— Ну, братцы! Наши-то девчонки меня знают. Знают, что у меня нет перерывов на обед.

Не то, что с их неполноценными дружками…

На что худосочный коротышка огрызнулся:

— Ты заткнешься? А то еще и поверят.