Опередив проклятую цепочку, кошка нашла было спасение под оборкой знакомого платья, — но ноги сердито отшвырнули ее прочь и еще быстрее пошли вперед, и жестокая рука, не давая ей опомниться, опять потащила ее за собой. Тогда она решилась на последнее средство: села на все четыре лапы и, волочась за цепочкой, стала кричать, поворачивая голову то направо, то налево, как кричала бы любая порядочная кошка на ее месте… Все было напрасно. Собрав последние силы, она рванулась в первые встречные ворота — цепочка, почти отрывая голову, оттащила ее в сторону, прямо под чей-то безжалостный каблук… Хвост, хвост!..

Раздался, быть может, впервые на Лейпцигской улице раздирающий сердце визг отчаяния, боли и упрека. Ноги вокруг сомкнулись. Последняя надежда исчезла.

Наверху разыгрались не менее тяжелые события. Господин, отдавивший кошке хвост, освобождаясь от обвившейся вокруг ноги цепочки, очень распространенно извинялся перед дамой, но когда он рассмотрел, что наступил не на собаку, а на кошку, — он остолбенел, успев только крикнуть двум сопровождавшим его пожилым откормленным немкам:

— Кошка!

Немки тоже остолбенели. К ним присоединилась газетчица, которая так толкалась, что ее можно было посчитать за трех, обозревающее Берлин дрезденское семейство в десять голов, несколько фланеров парикмахерского образца, мальчишка, мчавшийся с пустыми кружками в биргалле… Еще и еще. Задние напирали на передних и тоже вставляли свои замечания, хотя еще не знали, в чем дело.

Мгновенно вокруг русской дамы образовался интимный уютный кружок из различного пола и возраста немцев, объединенных двумя разнородными чувствами: безграничным негодованием к дерзкой даме и безграничным состраданием к поруганной кошке.

— Какая извращенность!

— Позвольте, вы уверены, что это кошка?

— Я, сударь, живу на свете пятьдесят два года, что же, я, по-вашему, не могу отличить кошки от собаки?

— Мамаша, мамаша, — ах! Это, верно, укротительница из нового цирка…

— Кто вы такая, сударыня? Как вы смеете мучить несчастное животное?

— По-моему, это сумасшедшая. Посмотрите, какие у нее глаза!

— Ах, осторожнее, осторожнее!

— Возмутительно! Слышите, сударыня? В Германии такие вещи недопустимы!

— Она иностранка?

— Безусловно. Дочь чикагского миллиардера.

— Для чикагских миллиардеров у нас тоже найдутся законы.

— Я ее знаю, она поет в шантане, который около паноптикума. Мисс Кич, здравствуйте, нечего ломаться!

— Да отнимите же у нее, наконец, кошку…

— Полицию, полицию! Вот так всегда… Когда нужна полиция, — она проваливается сквозь землю.

Последнее замечание было, впрочем, несправедливо. Полиция в лице сизо-багрового затянутого шуцмана уже медленно спешила шагом статуи командора к месту.

Оглушенная русская дама еще стойко держалась, но рука, крепко сжимавшая цепочку, судорожно дрожала, щеки пылали то гневом, то стыдом и раскаянием, глаза беспомощно перебегали по толпе, — ни одного человеческого лица, ни одного сочувственного движения. О, ей было еще больней, чем кошке!

Но человеческое лицо наконец нашлось. Незнакомый бритый джентльмен в цилиндре властно раздвинул негодующих зевак, наклонился, поднял кошку и жестом, не допускающим возражений, предложил русской даме руку. Она не противилась.

Знак рукой. Беззвучно подкатил фиакр — и вот уже все позади — и толпа, и щуцман, и жестокая безвыходность, окружавшая ее тупым кольцом еще мгновение назад.

— Ваш адрес, сударыня?

Русская дама вздрогнула, подумала и еле слышно объяснила.