Однако мне не удалось открыть ничего нового. Я видел только грозившее мне со всех сторон странное обеднение, загадочное умирание и увядание испытанных мною радостей и дорогих мыслей. Взамен того, от чего мне приходилось против воли отказываться, взамен полностью утраченного детского блаженства моя профессия не предлагала мне ничего нового, я мало интересовался ею и в итоге недолго оставался ей верен. Она не была для меня ничем другим, кроме пути в открытый мир, где, без сомнения, я найду когда-нибудь то, что меня удовлетворит. Но что это?

Можно будет увидеть мир и заработать денег, и не нужно спрашивать разрешения у отца или матери, прежде чем что-нибудь предпринять или сделать, можно целое воскресенье играть в кегли и пить пиво. Но все это, как я понимал, были только побочные занятия и уж никак не смысл новой жизни, которая ожидала меня. Истинный смысл скрывался где-то в другом месте, был глубже, прекраснее, таинственнее, и он был связан, я это чувствовал, с девушками и с любовью к ним. Там таилась большая страсть, она обещала удовлетворение, иначе жертвовать детскими радостями не имело бы никакого смысла.

О любви я, пожалуй, кое-что знал, я видел несколько любовных парочек и читал умопомрачительные стихи о любви. Я и сам влюблялся уже не раз и испытывал в мечтах известную сладость, ради которой мужчина готов отдать свою жизнь, ибо она является смыслом его деяний и устремлений. У меня были школьные товарищи со своими подругами и коллеги в мастерской, которые без всякой робости рассказывали о воскресных танцульках и о ночных похождениях с залезанием в окна. Для меня самого любовь была еще закрытым садом, о калитке в него я скромно мечтал, томимый ожиданием.

Лишь в последнюю неделю, незадолго до моего несчастья с резцом, мне впервые был подан ясный сигнал, и с тех пор я находился в том беспокойно-задумчивом состоянии, когда наступает пора прощаться, поскольку моя прежняя жизнь становится моим прошлым и четко просматривается смысл моего будущего. Наш второй ученик взял меня как-то вечером за локоток, отвел в сторонку, а по пути домой сообщил мне, что он нашел для меня подружку, у нее еще никогда не было дружка, и она хочет только меня, она связала шелковый кошелек и мечтает его мне подарить. Ее имени он не будет называть, я сумею и сам догадаться, кто это. Но когда я стал настаивать и спрашивать и наконец изобразил пренебрежение к его словам, он остановился — мы шли как раз по мостку над водой — и тихо сказал: «Она идет позади нас». Я в смущении обернулся, наполовину с надеждой, наполовину с опаской, что все это только глупая шутка. Однако сзади нас по ступенькам на мосток поднималась молоденькая девушка с бумагопрядильной фабрики, Берта Фегтлин, которую я знал еще с конфирмации. Она остановилась, посмотрела на меня, улыбнулась и медленно покраснела, ее лицо так и вспыхнуло. Я побежал быстрее домой.

С тех пор Берта дважды подходила ко мне — один раз на фабрике, где мы получили заказ на работу, и один раз вечером по дороге домой, — но она только поздоровалась со мной и произнесла: «Вы тоже закончили работу?» Это означало, что можно было завязать разговор, но я только кивнул и сказал «да», а потом смущенно ушел.

Мысленно я перебирал эту историю, но все как-то не складывалось гладко. Любить хорошенькую девушку — об этом я давно уже мечтал. Ну вот есть одна, хорошенькая, к тому же блондинка, правда, несколько выше меня ростом, и хочет, чтобы я ее поцеловал и обнял. Это была крупная девушка, румяная и белолицая, прехорошенькая, на макушке подпрыгивал непослушный завиток, а ее взгляд был полон любви и ожидания. Но я никогда не думал о ней и никогда не был в нее влюблен, она никогда не снилась мне, и я никогда не шептал дрожащими губами ее имя в подушку. Я мог бы, если бы захотел, приласкать ее и сделать своей, но я никогда не смог бы испытывать к ней почтение, встать перед ней на колени и боготворить ее. Что могло из этого выйти? И как мне быть?

В мрачном настроении поднялся я на ноги.