В этот час на дороге между обеими деревнями не было ни души — крестьяне, работавшие в поле, уже разошлись по домам. Недалеко от одной усадьбы, ясно просматривавшейся сквозь деревья, словно солнце еще не ушло, влюбленные остановились и обнялись. Мужчина нежно подвел девушку к краю дороги, к низкой каменной ограде, они сели на нее, чтобы еще какое-то время побыть вдвоем, чтобы не входить в деревню и не встречаться с людьми, чтобы провести вместе этот остаток их обоюдного пути. Они тихо сидели на каменной ограде, среди гвоздик и камнеломки, а над головами шелестели листья виноградной лозы. Сквозь пыль и благоухание из деревни доносились звуки: играли дети, мать звала своего ребенка, мужской смех, — издалека слышались неуверенные звуки старого рояля. Они сидели тихо, прижавшись друг к другу, чувствовали легкое прикосновение виноградных листьев к своим головам, окружавшие их запахи, теплый воздух, уже насыщенной росой и прохладой.

Девушка была юной, даже очень юной и красивой, изящной, а легкое летнее платьице открывало ее длинную белую шейку, как и широкие короткие рукавчики — ее длинные белые руки. Она любила своего дружка, она верила в то, что крепко любит его. Она много знала о нем, она так хорошо его знала, они уже давно были друзьями. Они то и дело, но лишь на секунду, вспоминали о своей красоте и зове пола, нежно обменивались ласковыми рукопожатиями и короткими легкими поцелуями. Он был ее дружком, в какой-то мере ее советчиком и близким человеком, как старший, знающий жизнь, и только иногда, на мгновения, слабый отблеск грозы омрачал их дружбу, короткое милостивое напоминание, что в игре участвовали также и тщеславие, и жажда власти, и сладкая враждебность, и притяжение полов. Все это пока только вызревало, накладывая отпечаток на другие чувства.

Мужчина тоже был красивым, но уже не первой юности и лишенный той внутренней страсти, которая сжигала девушку. Он был намного старше, он уже познал и любовь, и горькую судьбу, терпел крушение и начинал все сначала. На его худом загорелом лице были написаны строгость и задумчивость и чувство собственного достоинства, в морщинах на лбу и щеках запечатлелась прожитая им жизнь. Но в этот вечер он был ласковым и увлеченным любовью. Его рука ласкала девичью руку, нежно гладила ее, играла с завитками у нее на затылке, осторожно проводила по плечам и груди девушки, прокладывая нежные и чувственные пути. И пока ее губы на ее спокойном в вечерних сумерках лице тянулись к нему навстречу, страстно и с ожиданием, как цветок, тогда как нежность в нем вскипала и поднимался из глубин любовный голод, он все же думал об этом и знал, что многие другие возлюбленные точно так же проделали с ним этот путь в один из летних вечеров и что его пальцы прокладывали такие же нежные и чувственные пути по другим рукам, другим волосам, плечам и бедрам, что он сейчас повторял пройденные пути, упражнялся в уже прожитых не раз сердечных играх, что для него все изливавшиеся чувства этого часа были чем-то иным, чем для девушки, чем-то прекрасным и милым, но больше ни новым, ни чем-то необычайным, очень серьезным и святым.

«И этот волшебный напиток я смогу выпить, — думал он, — и он тоже сладок и тоже чудесен, и, возможно, я смогу сильнее любить этот юный цветок, сознательнее, щадя юное создание, тоньше, чем это сделал бы молодой паренек, каким я и сам был десять — пятнадцать лет назад. Я смогу провести ее нежнее, умнее, светлее через порог первого опыта, чем кто-то другой, я смогу испить это драгоценное и благородное вино благороднее и благодарнее любого юноши. Но я не смогу скрыть от нее, что после опьянения наступит пресыщение, я не смогу разыграть перед ней после опьянения ненасытного влюбленного, о ком она мечтает, который никогда не протрезвеет. Я увижу, как она дрожит и плачет, и стану холодным и в душе нетерпеливым. Я буду страшиться того момента и боюсь его уже сейчас, когда она, очнувшись и открыв глаза, должна будет пройти через это отрезвление, когда ее лицо перестанет быть цветком, а исказится в судорогах испугом по поводу потерянной девственности».