Встав наконец от рояля, Элизабет вытерла слезы, взяла поэта под руку и вышла с ним в сад.

— Сумасшедшая музыка! — воскликнула она. — Похоже, я рыдала по-настоящему. — Она вплела себе в волосы розы, распустившиеся желтые чайные розы; их лепестки опадали, путались в волосах, опускались ей на плечи и застревали в складках платья. Она сорвала целую горсть цветков и осыпала ими поэта. Так они и вошли в беседку — мужчина и женщина, стол и пол в беседке оказались усыпанными бледно-желтыми лепестками, запах роз уже огрубел и начал рассеиваться.

— Душно, — сказал поэт.

— В самом деле! — громко засмеялась она.

Мартин принес свечи, фрукты, вино.

— Невозможно спать, — сказал он. — Не побыть ли нам здесь, на воздухе?

— Хорошо, тогда устроим праздник летней ночи! Сегодня такой мягкий лирический вечер, как ты это любишь.

— Да, Элизабет. А завтра, или послезавтра, или еще через пару дней наступит осень.

— Ты произнес это почти трагически.

— Ты так находишь? И в самом деле грустно смотреть, как осыпаются розы.

Элизабет засмеялась:

— Ах, бедные розы! Ну так другие вырастут.

— А ты найдешь себе других любовников!

— Мартин!

— Прости, Элизабет. Я не хотел этого сказать.

— Ну что ж, я доверчива.

— Правда нет, верь мне! О, Элизабет, если бы я мог сейчас говорить с тобой, как в начале лета!

— А лето было таким чудесным.

— Да, довольно хорошее лето. — Мартин подавил вздох и сменил интонацию: — Этот Шопен все же гений. Как ты считаешь?

— У него есть пара. Среди поэтов.

— Кого ты имеешь в виду?

— Тебя и твою сказку любви. Ты умеешь не хуже Шопена затронуть чувствительные нервы в душе человека.

— Это похвала?

— Конечно. Но берегитесь, эротики и меланхолики, вы не зря обратили меня в свою веру! В будущем я стану играть такую музыку, что донжуаны высшего света покажутся наивными, как соблазненные сельские девушки.

— Буду ждать.

— Сделай это, мой дорогой!.. Два месяца назад я была твердо убеждена, что я истинный дьявол, а теперь вижу, что была тогда сущим ягненком, с белоснежной шерсткой и голубой ленточкой с колокольчиком на шее.

— Чрезвычайно забавно! А теперь?

— А теперь все перевернулось. Раньше музыка была для меня всем — мой бог, а я лишь набожная служанка. Теперь и искусство должно служить мне… И это называется ночной праздник?! Мы сидим как на похоронах.

— А покойник-то кто?

— Глупости! Позволь, я положу тебе голову на колени, а ты дай мне вина! И потом давай еще и споем…

Пока в саду на земле лежали и жухли лепестки роз, таяла и увядала любовь поэта и пианистки. Наступили вечера, когда они, вернувшись с прогулки, каждый поодиночке, часами сидели, затаив в сердцах горечь, друг против друга: Элизабет — раздосадованная и неудовлетворенная, поэт — огорченный и раненный до самой глубины своей измученной, нездоровой души.