Ее волосы, ее глаза, ее манера смеяться, ходить и говорить, ее любимые цветы. Но стихи распадаются прямо у меня в руках, и если бы прекрасная дама узнала об этом, она бы рассмеялась.
— Вы в этом уверены?
— Она холодна и сурова. Вероятно, никогда не любила.
— И вы влюблены в это загадочное существо. Почему вы не скажете об этом самой даме?
— Я не создан для объяснений в любви.
— Странно. Эту даму зовут Елена?
— Нет. Вы на ложном пути. Впрочем, вы знаете, что из меня никакой тайны не вытянуть. Так что не тратьте понапрасну усилий.
На несколько минут их лица попали в свет фонаря.
— Вы бледны, — сказала Элизабет. Мартин промолчал.
Элизабет неожиданно тихо рассмеялась и посмотрела еще раз поэту в лицо.
— Эта ваша трагическая маска, — снова сказала она, — я уже знаю ее. Иногда вы выглядите точно так, как я себе в детстве представляла великих поэтов: всклокоченные волосы, набегающие на лоб волны задумчивости, широко раскрытые глаза, губы чуть сжаты и бледность лица.
Мартин не улыбнулся.
— Почему вы насмешничаете, Элизабет? — спросил он спокойно.
— Я вовсе не насмешничаю. Я даже нахожу, что это вам очень к лицу. Почему мне нельзя сказать вам об этом?
— Да из-за вас же самой, Элизабет. Потому что ваш образ и ваш голос все еще неотделимы для меня от вечерней музы, ее игра сделала меня счастливым, и я преподнес ей букетик фиалок.
Воцарилось короткое молчание, во время которого в узком мощеном переулке раздавались только шаги идущей пары.
— Должна сознаться, — продолжила разговор изящная дама, — что никак не могу позавидовать предмету вашего нового сочинения. Насколько я была бы счастлива увидеть свое отражение в зеркале ваших благородных и благозвучных стихов, настолько мало привлекает меня перспектива быть возлюбленной такого строгого, тонко чувствующего и столь одухотворенного человека.
— А если бы вы встретились мне, как это происходит с той дамой? Она ведь смеется надо мной. Разве вам не доставило бы радости видеть у своих ног человека, прослывшего разборчивым и утонченным?
— Ах да, конечно. И само сознание, что оказываешь влияние на ваше настроение, побуждает к написанию мучительно трагических стихов. Если уж быть жестокой по натуре, то надо быть и настолько блистательной, чтобы иметь любовника, о котором известно, что его тонкие нервы реагируют даже на малейший взгляд.
— А вы были бы достаточно жестокой?
— О да, или вы знаете меня другой?
— Нет.
— Почему вы сказали это так странно?
— Потому что мне все еще жаль музу сегодняшнего вечера. Вы что, действительно этого не понимаете? Или вы хотите сказать, что эта муза была маской?
— Нет. Но нельзя искусственно удержать настроение особого момента. Не разыгрывайте из себя такого чувствительного!
— Эта роль так или иначе приблизилась к своему концу. Мы подошли к вашему дому. Милостивая госпожа, могу я позвонить в колокольчик?
— Извольте, сделайте милость. Я желаю вашему творению и вам всего самого хорошего. До свидания!
У Мартина не было никакого желания возвращаться к себе домой. Он силился запечатлеть в памяти прекрасную пианистку, раскрывшую в этот вечер в темном саду, подобно молчаливой музе, прелесть своей необычайно благородной и одухотворенной натуры. Его мысли цеплялись за мельчайшую деталь, за каждую ее тихую улыбку, ведь он любил Элизабет и знал, сколь редкими бывали такие чистые и просветленные моменты ее явления другим. Он любил ее в той мере, в какой его мятущаяся и жаждущая односторонних наслаждений в искусстве и поступках душа способна была любить женщину, и потому никак не мог насытиться этими редкими моментами, когда видел, что она, как он называл это, в своем стиле. |