И когда я уже был в дверях, он снова втянул меня назад в комнату и добавил:

— Ты послушай-ка, мне жаль тебя. Но то, что у тебя с этой девушкой ничего не может быть, я знал с самого начала. Ты все время по поводу и без повода выдавал свои умные премудрости — так придерживайся их и оставайся в седле, даже если тебе вдруг снесет голову!

Это было в полдень.

А после полудня я сидел на мху на крутом склоне, спускавшемся в теснину, где протекал ручей, и смотрел на воду и строения внизу и на дом Лампарта. Я не торопился поскорее с ними распрощаться, а мечтал о своем и раздумывал над тем, что сказал Беккер. С болью в сердце глядел я вниз, на несколько крыш подо мной, на сверкающий ручей и белеющую проезжую дорогу, пылившую от легкого ветерка; я думал о том, что никогда не приеду сюда надолго, а вот ручей, и мельницы, и люди будут жить здесь дальше своей жизнью. Может, Елена откажется когда-нибудь от покорности судьбе и безропотного подчинения, а последует своим желаниям и насладится радостью счастья или испытает страдания? Возможно, и мой собственный путь, кто знает, выберется из узких теснин и петляющих в лесу дорог и выведет меня на простор спокойной и счастливой жизни? Кто знает…

Я не верил в это. Я впервые подвергся настоящим страстям, я не чувствовал в себе силы, способной их достойно победить.

Мне пришла в голову мысль, что лучше уехать и не пытаться еще раз поговорить с Еленой. Это наверняка было самым правильным. Я поклонюсь ее дому и саду, скажу себе, что не хочу ее больше видеть, и, прощаясь с ней, буду до вечера лежать наверху на холме.

Погруженный в свои мысли, шел я лесом вниз в деревню, то и дело спотыкаясь на круче, и, испытав сильный испуг, вышел из состояния задумчивости, только когда мои шаги заскрипели по мраморной крошке и я обнаружил, что стою перед дверью, которую не хотел больше ни видеть, ни отворять. Но теперь уже было поздно.

Сам не зная, как я туда вошел, сидел я потом в сумерках за столом, и Елена сидела напротив меня, спиной к окну, молчала, уставившись в комнату. Мне показалось, я сижу так очень давно, сижу и молчу много часов подряд. И когда я вдруг встрепенулся, то осознал, что сижу тут последний раз.

— Да, — произнес я, — я пришел, чтобы сказать адье. Мои каникулы кончились.

— Ах так?

И опять в зале все стихло. Слышно было, как громыхают в сарае рабочие, мимо по дороге медленно проехал грузовик, и я вслушивался в удаляющиеся звуки, пока он не достиг поворота и не исчез. Я бы с удовольствием сидел и долго слушал рыканье мотора. И тут меня словно сорвало со стула, я собрался уйти.

Я прошел к окну. Она тоже встала и посмотрела на меня. Ее взгляд был твердым и серьезным, и она долго смотрела на меня, не отводя глаз.

— Вы еще помните, — сказал я, — как это было тогда в саду?

— Да, я знаю.

— Елена, тогда я подумал, вы любите меня. А теперь мне надо идти.

Она взяла мою протянутую руку и притянула меня к окну.

— Дайте я еще на вас посмотрю, — сказала она и подняла мое лицо левой рукой вверх. Потом она приблизила свои глаза к моим и смотрела на меня со странной твердостью и каменным выражением лица. И поскольку ее лицо было так близко от меня, мне не оставалось ничего другого, как поцеловать ее в губы. Она закрыла глаза и тоже ответила мне поцелуем, и я обнял ее, крепко прижал к себе и тихо спросил:

— Дорогая, почему только сегодня?

— Не надо ничего говорить! — отозвалась она. — Уходи и приходи снова через час. Мне надо пойти проследить за рабочими. Отца сегодня нет.

Я вышел и быстро зашагал по долине вниз, по совершенно незнакомой и удивительной местности, промеж ослепительно белых облаков, слышал только, словно во сне, шум Заттельбаха и думал исключительно о далеких, не столь важных вещах — о разных смешных и трогательных сценках из моего детства и подобных им историях, которые вырисовывались лишь призрачно, не давая распознать себя, и тут же снова пропадали.