В этот момент мне показалось, я сейчас встану и со всей силой ударю его в лицо. Он тоже это почувствовал.

— Так нельзя! — произнес он спокойно и посмотрел на меня. — Как я уже сказал, объясняться будем не здесь и в другое время.

Мы сидели молча. Как жуть с привидениями промелькнула передо мной вся история Елены и Беккера и моя собственная — мгновенно и с полной ясностью. Почему я не узнал обо всем раньше? Почему не догадался? Ведь было столько возможностей! Всего одно слово, намек, и я тихо и мирно ушел бы своей дорогой, а она не лежала бы там, где сейчас.

Я задыхался от гнева. Чувствовал: Беккер знал правду, догадывался, к чему все идет, и я понял, какая тяжесть давит его — ведь он в своей самоуверенности позволил мне поиграть и теперь осознавал, что большая часть вины лежит на нем. Но сейчас мне было важно выяснить еще одну вещь.

— Беккер, ты любил ее? Любил по-настоящему?

Он хотел что-то произнести, но голос ему отказал. Он только кивнул, потом еще и еще. И когда я увидел, как он кивает, увидел, как этому жесткому, с твердым характером человеку отказал голос и как на его помрачневшем лице напряглись и задвигались скулы, только тогда меня охватило безмерное горе.

Через какое-то время, когда я взглянул сквозь иссякшие слезы, увидел, что он стоит передо мной и протягивает руку. Я принял ее и пожал, затем он медленно спустился передо мной по крутой лестнице и тихо открыл дверь в гостиную, где лежала Елена, которую я с прискорбием увидел в то утро в последний раз.

ГИМНАЗИСТ

В сердце старинного городка с узкими улочками стоит фантастически большой дом с множеством маленьких окошек, с натертыми от хождения каменными приступками и выбитыми лестничными ступенями, что само по себе уже было недостойно и смешно, как это казалось юному Карлу Бауэру, шестнадцатилетнему гимназисту, входившему туда каждое утро и полдень с набитым книгами ранцем. Он испытывал радость от изучения прекрасной, ясной и бесхитростной латыни и текстов древнегерманских авторов и мучился с трудностями древнегреческого языка и алгебры, которую и на третьем году обучения он любил так же мало, как в первый год, и не меньшую радость доставляло ему общение с седобородыми старыми учителями, как и немалые неприятности с более молодыми.

Недалеко от гимназии находилась и старая-престарая лавка; по темным влажным ступеням и через постоянно открытую дверь непрерывно ходили люди, и в темном и мрачном коридоре пахло винным уксусом, керосином и сыром. Карл хорошо ориентировался в этой темноте, потому что наверху, в том же доме, у него было жилище — он снимал квартиру и столовался у матери хозяина лавки. Насколько мрачно было внизу, настолько же светло и просторно наверху; там у них солнце, если день солнечный, и видно полгорода, и они знали почти все крыши и могли назвать владельцев по именам.

Из многих хороших вещей, имевшихся в лавке, лишь очень немногие преодолевали крутую лестницу и попадали в каморку к Карлу Бауэру, а еда старой фрау Кустерер была настолько скудной, что он никогда не был сыт. Но, несмотря на это, они хорошо уживались и никогда не ссорились, и в своей каморке он чувствовал себя как король в замке. Его никто не тревожил, он мог заниматься всем, чем хотел, и много чем занимался. Две синицы в клетке по меньшей мере, но у него еще было что-то вроде столярной мастерской, и он плавил в печи и отливал свинец и олово, а летом в ящике у него жили какое-то время веретеницы и ящерки — они постоянно находили новые дырки в проволочной сетке и через них исчезали. А еще у него была скрипка, и если он не читал и не возился в своей мастерской, то играл на скрипке в любое время дня и ночи.