Тогда Мэри Джейн стала присматриваться к богатым, где бы они ей ни встретились, но тщетно искала она кого-то, у кого не было бы души.

Как-то днем, в час, когда машины отдыхали, и человеческие существа, которые присматривали за ними — тоже, со стороны болот подул легкий ветер, и душа Мэри Джейн вдруг затосковала и опечалилась. Чуть позже, уже стоя за воротами фабрики, она не смогла противиться своей душе, которая заставляла ее петь, и с губ ее полетела дикая песнь, прославляющая болота. И в эту песню вплелись ее плач и тоска по дому, по гордому и властному голосу Северного Ветра и его Прекрасной дамы — метели, по тем сказкам и колыбельным, что шепчут, склоняясь друг к другу, камыши и что знают чирок и зоркая цапля. Ее песня-рыдание неслась над заполненными людьми улицами и уносилась все дальше песней безлюдных и диких свободных земель, полных чудес и волшебства, потому что были в сработанной эльфами душе Мэри Джейн и голоса птичьих стай, и органная музыка над топями.

А в это время мимо шел с товарищем синьор Томпсони, известный английский тенор. Они остановились послушать, и все люди на улицах тоже замерли.

— В мое время даже в Европе не было ничего подобного, — молвил синьор Томпсони.

Так в жизнь Мэри Джейн ворвались перемены.

Синьор Томпсони написал кому следует, и в конце концов все устроилось так, что через несколько недель Мэри Джейн должна была исполнять ведущую партию в оперном театре Ковент Гарден.

И она поехала в Лондон учиться.

Лондон с его уроками певческого мастерства был куда лучше, чем город в Центральной Англии с его страшными машинами, и все же Мэри Джейн не была свободна и не могла отправиться жить у края болот, как ей хотелось. И она по-прежнему стремилась избавиться от своей души, но не находила никого, у кого бы не было собственной.

Однажды ей сказали, что англичане не пойдут слушать ее, если она будет называться просто мисс Трост, и спросили, какое имя она бы предпочла.

— Я хотела бы называться Жестоким Северным Ветром, — сказала Мэри Джейн. — Или Песней Тростника.

Но ей объяснили, что это невозможно, и предложили стать синьориной Марией Тростиано, и Мэри Джейн тотчас дала свое согласие, как покорилась она, когда ее увозили от ее викария; Мэри Джейн по-прежнему очень мало знала о том, почему люди поступают так, а не этак.

Наконец настал день выступления, и это был зимний, холодный день.

Синьорина Тростиано вышла на сцену на глазах переполненного зала.

И запела.

И в ее песне прозвучали все стремления и порывы ее души — души, которая не могла отправится в Рай, а могла только поклоняться Богу и понимать тайны музыки; и тоска Мэри Джейн вплеталась в эту итальянскую песню подобно тому, как перезвон овечьих колокольчиков несет в себе бесконечную тайну холмов. Тогда в душах, что собрались в этом переполненном зале, возникли мысли о великих временах — давние воспоминания, которые уже давным-давно были мертвы, но при звуках этой чудесной песни снова ненадолго ожили.

И странный холод разлился по жилам тех, кто слушал синьорину Тростиано, словно все они стояли на краю унылых болот, обдуваемые Северным Ветром.

И некоторых эта музыка заставила печалиться, некоторых — сожалеть, а некоторым подарила неземную радость, а потом — совершенно неожиданно — ее мелодия с протяжным стоном унеслась прочь — совсем как зимние ветры, которые покидают болота, когда с юга приходит Весна.

Так закончилась эта песня, и великая тишина окутала весь зал подобно туману, негаданно вторгшись в окончание легкой беседы, что вела со своим приятелем Сесилия, графиня Бирмингемская.

В этой мертвой тишине синьорина Тростиано бросилась со сцены, и появилась вновь в проходе среди слушателей, по которому и подбежала прямо к леди Бирмингем.