Это универсальное правило, о каком бы насилии ни шла речь. Раньше детей было принято бить, считалось даже, что без хотя бы легких ударов (да еще желательно по эрогенным зонам — по ягодицам, что делает даже легкий удар на самом деле травмирующим) ребенок «не вырастет нормальным человеком». Но ведь само собой разумеется, что при этом взрослый считал себя абсолютно правым и с высоты своей непогрешимости доказывал малышу, что тот — полное моральное ничтожество, и эти удары абсолютно оправданы. И дитя в итоге даже с этим соглашалось. Оно действительно чувствовало себя полным этически-моральным ничтожеством и хотело лишь научиться у взрослого — такого во всем правого и прекрасного — как жить правильно. И пока ребенок не ломался таким образом, взрослый лишь наращивал жестокость наказаний. Страшно даже думать об этом сегодня.

Если речь идет о военном насилии, например, в чужом плену человек также ощущал вот это общее поле убежденности — мы знаем, как правильно, как надо жить, мы выше вас, а ты — представитель низшего, недоразвитого народа или страты, поэтому в принципе мы можем сделать с тобой все, что угодно.

Почему патриархат с незапамятных времен создавал мнение о женщинах, как о неполноценных существах, не вполне людях? Ради оправдания насилия над ними. Так что женщина уже даже сама соглашалась терпеть жестокость, ощущая себя «не вполне полноценной» и нуждающейся в руководстве высшего существа, мужчины. Ей только мечталось, что документировано мириадами древних «дамских романов», чтобы это высшее существо ее любило, ограничивалось незначительным насилием, или ей удавалось вовсе избегать брутальных физических мер («имеет право меня избить и изнасиловать, но он ко мне добр»).

Сам я не испытывал насилия. Детские драки не в счет, это борьба на равных. Но ощущение такое мне все же знакомо. Я помню случай, когда Витька Ершов с Арсланом выкрасили памятник героям Революции в розовый цвет. Скандал был ужасный. До сих пор не понимаю, зачем они это сделали — впрочем, у Ерша и после школы в голове много дури осталось. Наш куратор Белов сказал: «Это отрядное дело, разбирайтесь сами». И вот парни стояли перед всем отрядом, а я чувствовал себя так, как будто это я — на их месте. Хотя я такого бы не сделал никогда, но в тот момент стало стыдно и жалко их. Все один за другим вставали и говорили, какая это гадость, вносили предложения, что теперь с парнями сделать. Мне тогда стукнуло одиннадцать, а им по четырнадцать лет. Я думал, что просто ужасно чувствовал бы себя, если бы все вот так на меня накинулись. Это и есть ощущение насилия — пусть только психологического, но это уже оно. Я не испытывал его на себе, но эмпатически ощущал чувства жертв.

Лицо Арслана выглядело непроницаемым, а Витька криво так усмехался, и на его верхней губе выступили капельки пота.

Предлагали их выгнать из школы-коммуны, отправить на три месяца поработать на расчистку зоны у Обувной Фабрики; предлагали объявить им бойкот и еще что-то в этом роде. Арслан в конце концов открыл рот и заявил:

— Я свою вину признаю. Дурак был. Насчет поработать на расчистке или на стройке внепланово — я готов. Ну и памятник это… помою.

— Ну а ты? — потребовала модератор Динка от Ерша. Тот лишь плечом дернул, но ничего не произнес.

В конце концов договорились, что злоумышленники памятник собственноручно почистят и будут в течение месяца каждый день работать на стройке.