Лицо Окуры, еще мгновение назад учтивое, вдруг превратилось в холодную непроницаемую маску. Наклонив голову вбок, он некоторое время разглядывал Акитаду, потом вернулся к своей подушке, сел и самым что ни на есть задушевным тоном проговорил:

— А знаете, я уже давно восхищаюсь вами. Когда вы явились сюда и начали задавать вопросы, признаться, я порядком встревожился. И как выяснилось, встревожился вполне оправданно, потому что Оэ сильно переполошился. Насколько я понимаю, вам все известно о тех экзаменах? — Акитада кивнул. — Ну что ж, значит, вы и впрямь человек глубокого ума. Как, в сущности, жаль, что в этом деле мы с вами находимся по разные стороны. Вы пригодились бы мне. — Акитада промолчал. — Но я не исключаю, что наши разногласия преодолимы. Вы, наверное, хорошо представляете себе свое положение и то, что человек моего полета способен сделать для вас. С Оэ мне было трудновато. Дело в том, что он стал слишком алчным. Оэ вообразил, что сможет недурно кормиться за мой счет всю жизнь. А когда я отказался платить, он возымел наглость угрожать мне публично в этих оскорбительных стишках, которые читал со сцены на празднике в Саду Божественной Весны. Я тогда пришел в ярость!

— Поэтому последовали за ним и убили его?

— Поначалу у меня были несколько другие намерения. Не всякий, знаете ли, станет сам марать руки. Когда он ушел с праздника, я отправился к месту наших обычных встреч, полагая, что он ждет меня там. Представьте себе мое удивление, когда я обнаружил, что Оэ привязан к статуе Конфуция. При этом он был настолько пьян, что даже не понимал, что с ним происходит. В общем, мне осталось только избавить его от мучений. — Рука Окуры потянулась к поясу. Он усмехнулся при воспоминании о содеянном. — Так что это действительно был я. Безбоязненно признаюсь в этом сейчас, поскольку мы с вами здесь одни. До чего же забавно было наблюдать, как полиция подозревала всех вас вместе с Исикавой, хотя сделал это не кто иной, как я. Но вы должны согласиться, что своим поступком я оказал университету услугу. Куда бы завели нашу страну такие вороватые горе-профессора, как Оэ? Вообразите, от какого скандала я всех вас избавил.

— Интересно, вы исходили из тех же «благородных» соображений, когда поджигали дом Хираты? — проговорил Акитада, скрывая гнев.

— А из чего же еще? Да, Хирата был не так примитивен, как Оэ. Он все твердил о какой-то совести, которая якобы не давала ему покоя, и о своем желании восстановить справедливость ради родителей парня, наложившего на себя руки. Он предложил мне отказаться от звания лучшего выпускника, с тем чтобы его присвоить посмертно тому студенту. А теперь скажите: каким же дураком он считал меня? Какой прок от этого звания и от этого первенства покойнику, который уже не получит ни денег, ни чина, ни должности? Нет-нет, я должен был довести дело до конца! Хирата согласился принять от меня приличную сумму, разумеется, сделав вид, что передаст ее родителям парня. Ха! Я надул старого олуха! Попросил его подождать, когда получу повышение по службе, а уж тогда я бы отказался. — Окура злорадно хихикнул, и Акитаде в голову вдруг закралась мысль, здоров ли он психически.

— Но в ту ночь вы почему-то все-таки пошли к его дому и устроили пожар?

— Да. Это был мой гениальный ход. Все эти разговоры о засухе и об опасности возгорания навели меня на хорошую идею. Я отправился к его дому в ту ночь, прихватив с собой фляжечку лампового масла. Ворота оказались заперты только на задвижку — Хирата всегда был доверчивым дураком. Кабинет его мне искать не пришлось, ведь я, как и большинство из нас, нередко посещал его дом во времена студенчества. Он действительно сидел там — уснул прямо за бумагами и рукописями. И главное, вокруг никого — ни слуг, ни домочадцев! Не перестаю поражаться тому, какой убогий, нищенский образ жизни вы, профессора, ведете у себя дома! Неудивительно, что вы так легко опускаетесь до вымогательства.