— А может так лучше, что отсрочили? — заглядывая ему в глаза, спросила Нина. — Может, военкоматские знают, что война вот-вот кончится, поэтому и не хотят тревожить твое поколение.

— Все может быть, — согласился Иргизов. — Поживем — увидим.

XII

В знойном мареве на телеграфных столбах возле Русского базара, возле городского сада, у железнодорожного вокзала гремят репродукторы: «От Советского информбюро…» Идет война: она далеко, за тысячи километров от Ашхабада, но знойный южный город связан с нею каждым нервом. Фронт, протянувшийся от Белого до Черного моря, пятясь на восток, зовет, тревожит, воспламеняет святым гневом, мобилизует миллионы человеческих сердец. Всюду — митинги. Отовсюду — добровольцы. По улицам проходят воинские подразделения: пехота, кавалерия. Вокзал и вся станция с ее товарными дворами и навесами забита красноармейцами. Уходят воинские эшелоны, и вновь на вокзале «негде яблоку упасть»: потянулись к теплушкам длинные нестройные команды с пересыльных пунктов. Парни — кто в чем: в пиджачках и фуражках, в белых бязевых рубахах и тельпеках, в туркменских халатах. Горожане, сельчане, рабочие, служащие, колхозники — все!

Всего на сутки приехал из Небит-Дага домой Юра Каюмов. На нем — военная форма. На каждой петличке по два кубика — лейтенант. Юра привез из Небит-Дага команду в тридцать человек. Все — нефтяники. Разместились в пульмановском вагоне, ждут отправления эшелона. В распоряжении Юры сутки, вот он и прибежал домой, чтобы повидаться и проститься с родителями. У Тамары Яновны на глазах слезы. Радостно ей сознавать, что сын стал инженером-нефтяником и красным командиром. Печально оттого, что уедет сын на фронт — и, все во власти судьбы, — вернется домой или умрет за Родину. Но человек тем и силен, что живет надеждой. Тамара Яновна накрыла скатертью ковер на тахте, в виноградной беседке. Сквозь вспыхивающие огоньки тревоги в сердце, от которой опускаются руки, прорывается былая боевая удаль Тамары Яновны.

— Юра, Юра, знал бы ты, какой опасности и риску подвергали мы себя в юности! Отец твой ради дела революции шел на все!

— Мама, ты забыла, что много-много раз мне рассказывала обо всем. Да и сам я немножко помню — и революцию, и гражданскую.

Галия-ханум, подавая дымящийся плов в белом фарфоровом блюде, сочла неудобным смолчать.

— Ах, Тамарочка, я тоже думаю о тех днях, когда ты была гимназисткой, а я служила в редакции Любимского. Я до сих пор не могу без страха вспоминать о том дне, когда нагрянули в редакцию жандармы и начали искать петицию рабочих железной дороги. Они ищут в кабинете у Любимского, а я в это время стою рядом с машинисткой Дорой Вартминской и держу эту петицию в руках. Я диктовала машинистке, а она печатала, когда ворвался с жандармами Пересвет-Солтан. Они все перевернули — ничего не нашли. И никому из них в голову не пришло, что петицию, которую они ищут, держит в руках секретарша Галия-ханум. О, это были памятные дни. А помнишь, Тамарочка, как Аман и Ратх революционера спасали?

— Помню, конечно. — Тамара Яновна кивнула Галие и перевела взгляд на сына. — Это теперь молодежь недооценивает нас.

Галие-ханум только и не хватало этого сочувствия: тотчас вспомнила:

— Возьмите, хотя бы, моего Акмурада. Отец его каким джигитом был, а! Сколько Аман добрых дел сделал для людей. Теперь все о нем забыли. Даже родной сын простить не может какую-то ерундовую ошибку. Подумаешь, беда какая — золото утаил! Потом же все равно во всем признался. Я думаю, Тамарочка, мы сами виноваты, что плохо воспитываем своих детей. Если б я почаще рассказывала Акмураду о геройских делах его отца, он бы понял, как ничтожно мала ошибка Амана, по сравнению с его заслугами.