— Так, да… но…

— А какое имя в паспорте? — Он взглянул на паспорт, которым гневно потрясал в ходе нашей беседы.

— Билли… Чака?

— И как выдумаете, кто здесь на фотографии? — Высунувшись из окошка, я изобразил широкую и глупую улыбку, как на фотографии: я снимался много лет назад, когда улыбки давались чуточку легче.

Он посмотрел на меня, потом опять на фотографию. Затем на таксиста, на фотографию и снова на меня. И снова на фотографию. Всякий раз, когда он переводил взгляд, лицо его становилось краснее.

— Господин Чака, — сказал он. — Покорнейше прошу меня извинить. По своему невежеству я не верил, что реальный Билли Чака существует. Я всего лишь глупый охранник, моя неосведомленность, возможно, и обрекла меня на такое скромное положение в жизни. — Он выкашливал извинения, словно давился всухую.

— Не беспокойтесь, дружище, — сказал я. Он чуть не задыхался.

— Рот до ушей, язык без костей, голова без мозгов…

— Ладно, забудьте. Это простое недоразумение.

— Экзамены я сдавал плохо, о чем вы, конечно, догадались, побеседовав с таким балбесом…

— Прошу вас. Откройте ворота.

— Даже в детстве я всегда был тупицей…

— Ёдзимбо! Открой ворота! — скомандовал я. Кажется, только так и можно было остановить фонтан его самоуничижения.

Замолкнув па полуслове, он нажал кнопку, и шлагбаум поднялся.

— Господин Набико в третьем павильоне звукозаписи, второй слева, — сказал Ёдзимбо, махнув нам, чтобы проезжали.

— Господин Ёдзимбо, — с опаской начал я.

— Да?

— А паспорт?

Дернув кадыком, он вручил мне паспорт.

— Вот опять оскорбительный промах с моей стороны. Хорошо еще, что я импотент и, значит, не смогу передать свою глупость следующим поколениям. Удивительно, что…

Мы поехали к третьему павильону, оставив Ёдзимбо во всю глотку распинаться о том, какое он чудовище. Его стенания я перестал слышать, лишь выйдя из автомобиля перед огромным павильоном.

Я словно попал в фильм Басби Беркли. Внутри был огромный бассейн с водой неестественной голубизны, а вокруг двадцатиметровые фальшивые морские утесы под потолок. Десятки миниатюрных женщин в блестящих купальниках еще миниатюрнее стояли вокруг и устало курили в ожидании следующего плана съемок. Их волосы были гладко зачесаны назад и покрыты толстым слоем серебристой эмульсии, сверкающей в лучах жарких софитов. Я еще подумал, благоразумно ли курить, когда от единственной искорки волосы могут мгновенно вспыхнуть.

Набико сидел на тележке оператора. Судя по размеру камеры, он далеко ушел от документалистики на «Эн-эйч-кей».

— Ну ладно, — проревел мегафон, — все рыбки по местам, поехали. — Стайка крошечных женщин потушила сигареты и гуськом потянулась к длинной лестнице на вершину утеса. Они выстроились в две шеренги и замерли.

— Работаем! — заорал мегафон. Я обернулся, и в глаза ударил свет двух огромных прожекторов. Попятившись, я прикрыл лицо, но было поздно. В глазах наступила сплошная белизна, в ушах стоял электрический звон.

— Поехали! — крикнул кто-то.

— О'кей, снимаем, — сообщил мегафон.

Огромный бассейн. В него кто-то прыгает. Плеск воды.

Потом еще и еще. Зрение вернулось ко мне как раз вовремя: я успел различить силуэты кувыркающихся в воздухе акробаток. Они быстро сыпались с утесов. Серебристые купальники сверкали в лучах света, гибкие тела пловчих летели мимо меня в бассейн.