Он любил модные словечки. Карналь легко вообразил лицо Кучмиенко, широкое, тяжелое, от глаз тянутся какие-то странные валики жира, пивного цвета глаза не могут сосредоточиться ни на чем, так как их никогда не сопровождает мысль, дебелая спина угодливо выгнута даже перед телефонной трубкой, высокий, неуклюжий и... никчемный. Но его никчемность видит только Карналь, все другие почему-то ослеплены деланным добродушием Кучмиенко. Это длится уже много-много лет, целую вечность.

- С журналистами мы как-нибудь договоримся. У меня для этого есть Алексей Кириллович, - сказал Карналь, чтобы отвязаться от Кучмиенко.

- Мои кадры! - довольно засмеялся тот. Никогда не скрывал своих действий. Подсылая кого-нибудь к Карналю или подсаживая ему в ближайшие сотрудники, всегда хвалился: "Мои кадры!" Когда Карналь убирал этих людей из-за их непригодности, Кучмиенко находил еще похуже.

- Ты вот что, - сказал ему Карналь, - за тобой план социального развития объединения. Где он? Или ждешь, пока начнется следующая пятилетка? Кажется, договорились, что перспективный план разрабатывает твое ведомство.

Кучмиенко словно бы только и ждал этого, сразу зашуршал на том конце провода бумагами, стал перечислять:

- План будет из нескольких разделов. Первый: общая социально-экономическая характеристика объединения и его перспективные научные задачи. Второй: совершенствование социальной структуры коллектива...

- Погоди, - прервал его Карналь, - это я знаю. Все знают. А где разработки? Нужны конкретные разработки. Институт Патона, кстати, уже представил свой план.

- Так то институт Патона...

Карналь положил трубку, не слушая оправданий Кучмиенко, позвал Алексея Кирилловича. Тот вскользнул в кабинет, как тень, приблизился и не приблизился, был, наверное, между Карналем и Кучмиенко, между небом и землей, между присутствием и отсутствием, неуловимый и неопределенный человек, которого не обвинишь, но которым и не восхитишься.

- Что у нас сегодня? - спросил академик.

- Я связался с той журналисткой, - тихо сказал помощник. - Она уже здесь.

- Где?

- В приемной.

- Почему же меня не предупредили?

- Вы сказали, когда у вас будет "окно". Я выбрал.

Странная жизнь. Тебя даже не спрашивают. Находят "окна" в твоем времени и пихают туда кто что хочет. Каждый что-то требует от тебя, каждому что-то надобно, каждому должен давать, давать, и чем дальше, тем больше, становишься как бы своеобразным устройством, автоматом, который приводится в действие уже и не монеткой, а самыми разнообразными способами: телефонным звонком, голосом, взглядом, желанием, капризом, улыбкой, неуловимым настроением. О твоем же настроении никто не спросит.

- Хорошо, зовите, пусть войдет.

Алексей Кириллович выскользнул из кабинета, подмигнул заговорщически Анастасии, успел шепнуть ей на ходу: "Не в духе!" Тихо прикрыл за нею дверь, оставив с глазу на глаз с академиком. Карналь встал навстречу молодой женщине, предложил сесть.

- Меня вы знаете, - после первых слов приветствий сказал он, позвольте спросить, как я должен обращаться к вам.

- Меня зовут Анастасия.

- То есть Настя.

- Можно и так, но я бы хотела остаться Анастасией.

Высокая, худая. Карналь не любил высоких женщин, и вообще сейчас ему это было все равно.

- Слушаю вас.

- Ваш помощник...

- Оставим помощников.

- Редакция имеет намерение открыть рубрику "Рассказы известных людей об одном дне войны"...

- Как понимать: известных?

- Буквально.

- Но ведь я не маршал, не Герой Советского Союза.

- Вы академик. Вас могли убить, человечество утратило бы редкостный ум.

- Война не выбирала. Вполне вероятно, что миллионы намного более ценных умов утрачены трагически и бесповоротно.

- Вот поэтому-то воспоминания таких людей, как вы, имели бы особую ценность.