— Но позвольте! Объясните же мне, в чём дело? Другие книги у вас лежат, их никто не покупает, а вы все равно их берёте. Эту же раскупили в три дня, и вам, и нам она приносит доход…

— Владислав Аркадьевич! — жёстко заговорил директор магазина. — Вы отвечаете за свою работу, я — за свою. Позвольте мне решать, какую книгу продавать, а какую… извините, не предлагать читателю.

— Выходит, демократы отменили одну цензуру, но наладили цензуру собственную, и неизвестно ещё, какая из них покруче.

Директор магазина молчал. Но взгляд его, холодный и непреклонный, говорил: разговор окончен и нет смысла его продолжать.

Примерно такой же сценарий опрокинулся на голову нашего издателя и во всех других магазинах. Смирнов-Денисов приехал к нам на квартиру и в мягких тонах пытался обрисовать невесёлую картину. Мне было тяжело слышать историю первых шагов моего детища, но я всем своим предыдущим опытом был подготовлен к такому обороту дел. Рассказал издателю и потрясённой Люше, что в каждом магазине есть человек, своеобразный большевичок в кожаной тужурке, и он вынюхивает камушки, летящие в огород его племени, и подаёт сигналы всем книжным магазинам: эту книгу не принимать, а если приняли, закладывать её подальше от покупательского глаза, а если нужно, и совсем её прятать. «Настю» они разнюхали скоро и, увидев, какой интерес проявляют к ней читатели, дали команду: завалить напрочь, не принимать и одной книги.

Больше всего я страдал, глядя на Люшу. Она была потрясена, ошеломлена коварством людей, сидящих где-то в уголках и зорко отслеживающих поток литературы, решающих, что нам читать, а что не читать. Слушала наш разговор и молчала. А когда мы кончили, пригласила нас к чаю и тут за столом сказала:

— Я не отступлюсь. Я возьму «Настю» за руку и приведу её к читателю. А уж читатель пусть решит: хороша эта девица или не очень. Но я-то уверена: «Настя» — чудо как хороша!

Так или иначе, но «Настя» залегла. Смирнов-Денисов ещё на что-то надеется, звонит директорам магазинов: глухо! Никто не хочет ставить на свои полки ни одного экземпляра. И снова я задаю себе вопрос: «Неужели и в книжной торговле всё так схвачено? Но, может быть, им удалось такое только в Москве и Ленинграде? Да ещё в Киеве, Минске?.. Неужто и по всей России?..»

Однако, как ни крути, а «Настя» залегла. Её тираж занял полкомнаты в издательстве, лишив сотрудников так дорогой для них площади. До нас доходят слухи: директор дарит её приходящим к ним авторам, развозит по друзьям, рассылает по библиотекам, — он будто бы по своей инициативе послал большую партию в Москву и другие города. На что-то ещё надеется, чего-то ждёт, но я-то уж знаю: если нет в продаже, нет и у читателя.

Издание книг оплачено нами, она — наша собственность. Но мы не торопимся вывозить её из издательства. Во-первых, потому что и сами заинтересованы в её распространении: пусть бесплатно, но люди берут, люди читают. А во-вторых, ещё надеемся, что книга, все-таки, пробьёт брешь и где-то попадёт на полки магазинов. Ведь на неё было столько надежд у работников издательства!

Между тем, до нас доходят слухи и о бедственном положении «ЛИО Редактора» — так называется издательство, первое частное издательство в Ленинграде, основанное исключительно русскими людьми. Может быть, ещё и поэтому их детище встречает такое дружное сопротивление книгопродавцов?..

Чувствую себя отвратительно. Вот тот самый момент в жизни творческого человека, когда его крепко обнимает и душит так хорошо знакомая русским интеллигентам ипохондрия. Особенно она прилепляется к человеку в пожилом возрасте, а мне уж как-никак, а за шестьдесят. Я давно уж пенсионер и по праву мог бы отдыхать, но нет: я вновь и вновь кидаюсь в баталии и, как часто бывало в моей жизни, разбиваю себе нос.