Разумеется, эта возвышенная девушка сосредоточилась теперь на указанной части тела. Благодаря своему несравненному дару всасывания, которым после многолетней практики и в силу некой врожденной склонности овладела ее прямая кишка, девчурка проглотила бóльшую часть фекалий, ну а всякие неучтенные пустячки застряли в ее пышных и курчавых лобковых волосах. Я не смог сдержать бурный восторг, и мой шип–во–плоти прорвал гульфик: пуговицы были пришиты небрежно, ибо матушка моя чрезмерно распалялась, когда я робко лизал ей случайно оголившийся клитор, а потому не уделяла пристального внимания куда менее пленительным швейным занятиям. Вцепившись в его упругое достоинство, я заорал:

— Дай мне эту жопенцию, о свинья из свиней! Надрессированное животное показало карточку: Чью?

Передо мною встала дилемма. Разумеется, я имел в виду девичью, но, сказав об этом теперь, оскорбил бы и, возможно, даже разъярил того, к кому питал глубокое почтение. С другой стороны, оказав ему благосклонность, я лишил бы себя величайшего удовольствия вылизать говнодырку леди. Так что я вновь пустился на хитрость. Глаза у девушки по–прежнему щипало от едкой урины ее четвероногого друга, и с достаточной уверенностью в своей безнаказанности я указал на собственный шанкр и табличку Мазохист. Хряк подобрал с пола концертино. С глубокой тоской и грустью заиграл он Слишком поздно, или слишком рано, косясь на книжную полку, где стоял трактат о сифилисе: совсем уж явное указание, что единственным доказательством излечения служит повторная инфекция.

Но в Архиепископе проснулось тщеславие: он заметил, что я утратил к нему интерес, а это не входило в его планы. Выскочив на арену, он принялся неистово дрочить, с величайшим проворством хватая сгустки спермы, подбрасывая их, как жонглер, и мало–помалу превращая в сплошной ком. Он не угомонился до тех пор, пока не слепил (за сто восемьдесят два оргазма) семь шаров весом около четырех унций каждый, которые весело крутил в воздухе, а затем с безошибочной точностью зашвыривал в обнаженные капустные грядищи своих бесчисленных подружек.

— Вернемся к нашим мемуарам! — вставая, сказал он с грустной доброй улыбкой. — Что за утомительный труд…

CAPITULUM III Бесталанный банан, или Вина винокура

 — Мне было годков семь, — продолжил Архиепископ по завершении волнующей интерлюдии, описанной в предыдущей главе, — когда я впервые получил действительное удовлетворение от любовной страсти, которая с тех пор во многом направляла и вдохновляла меня на жизненном пути. Случилось так, что уже несколько дней мои массивные, тяжеленные муде распухали и набухали от той жидкости, которую мы именуем, сын мой (кобель ты этакий!), молофьей. Если верить автоматическим весам на нашем деревенском вокзале, они тянули аж на восемьдесят три фунта четыре унции, и кабы не удивительная крепость моего организма, не обессиленного даже развратом, я был бы обречен разделить незавидную долю самоанца с элефантиазом мошонки и возить слишком щедрые дары природы перед собой на тележке. К счастью, эта крайняя мера не потребовалась, однако, несмотря ни на что, гигантские мешки со спермой доставляли мне немалые неудобства при игре в футбол и т. п. Поглощенный своей бедой, которую скромность не позволяла мне раскрыть даже родителям, я бродил, нежно сжимая заботливыми руками мошну плодовитости, по парку, принадлежавшему одному из наших местных магнатов — знаменитому производителю старого шотландского виски, а также известному среди венериков любителю пирога с баранинкой. Однако мне суждено было сорвать маску с этого негодяя. Как я вскоре выяснил, он был всего лишь потрепанным распутником, членом Общества пройдох и пронырливым аферистом сомнительнейшего пошиба! В лощине одной из его лесистых долин я случайно наткнулся на этого парня, лакавшего из бутылки мерзкое сивушное масло собственного производства в окружении голых блядей, которые развлекались тем, что терпеливо пытались растормошить его сморщенный скакательный сустав.