Эпизод был закончен. Подведена черта. Больше об этом не следовало говорить. Максим улыбнулся мне, поднеся ко рту чашку чая, затем протянул руку за газетой, лежавшей на кресле. Улыбка должна была вознаградить меня. Как Джеспера — если погладить его по голове. Хороший пес, хороший… А ну, на место, и больше меня не тревожь. Я снова стала Джеспером. Вернулась туда, где была раньше. Я взяла кусок лепешки и разделила его между псами. Я не хотела ее, я была не голодна. Только теперь я почувствовала, как устала, как разбита, я была как выжатый лимон. Я поглядела на Максима, но он читал газету, он уже перевернул газетную страницу. Я перепачкала пальцы маслом от лепешки и стала искать в кармане носовой платок. Вытащила его — крошечный лоскут, обшитый кружевами. Я, нахмурясь, уставилась на него — это был не мой платок. И тут я вспомнила, что Фрис поднял его с пола в холле. Наверное, он выпал из кармана макинтоша. Я развернула его на ладони. Он был грязный, с налипшими ворсинками от подкладки. Он, должно быть, пролежал в кармане макинтоша много времени. В уголке была вышита монограмма. Высокое косое «Р» переплеталось с «де У.». «Р» подавляло остальные буквы, палочка уходила из кружевного уголка чуть не к самому центру. Крошечный платочек, лоскуток батиста. Его скатали в комочек, сунули в карман и забыли.

Я, вероятно, была первой, кто надел макинтош после того, как пользовались этим платком. Та, которая носила его, была высокая, стройная, шире меня в плечах, потому что макинтош был мне велик и длинен, и рукава доходили до самых пальцев. На нем не хватало многих пуговиц. Она не потрудилась их пришить. Носила дождевик внакидку, как пелерину, или надевала, не застегивая, и ходила, сунув руки в карманы.

На платке было розовое пятно. Губная помада. Она вытерла губы платком, скатала его в комочек и оставила в кармане. Я принялась обтирать им пальцы и тут почувствовала, что в нем все еще держится запах.

Запах, который я знаю, запах, который мне знаком. Я закрыла глаза и попыталась вспомнить. Еле уловимый аромат ускользал от меня, я не могла распознать его. Но я вдыхала его раньше, я держала в руках цветок, источавший его еще сегодня днем.

И тут я его узнала: исходивший от платка почти исчезнувший запах был тот самый, что струился от раздавленных в пальцах лепестков белой азалии в Счастливой Долине.

Глава XI

Целую неделю было сыро и холодно, как это часто бывает ранним летом в западных графствах, и мы больше ни разу не ходили на берег. Море я видела с террасы и лужаек. Оно выглядело серым и неприветливым, мимо маяка на мысу катились к заливу огромные валы. Я представляла, как они устремляются в бухточку и с грохотом разбиваются о скалы, а затем — быстрые и мощные — накатываются на отлого спускающийся берег. Когда я выходила на террасу и прислушивалась, до меня доносился издалека приглушенный рокот моря, печальный и мрачный. Унылый, упорный звук, не затихающий ни на миг. Летели на сушу чайки, крича и хлопая распростертыми крыльями. Я начала понимать, почему некоторые люди не выносят шум моря. Порой у него был тоскливый, заунывный звук, и самое его упорство, и бесконечно чередующийся грохот и шипение резали ухо, действуя на нервы, как неблагозвучная песня. Я радовалась, что наши комнаты находятся в восточном крыле и я могу высунуться из окна и поглядеть вниз на розарий. Порой я не могла уснуть и, выбравшись потихоньку из постели, подходила в безмолвии ночи к окну и облокачивалась на подоконник — вокруг был такой мир, такой покой.

Мне не слышно было бурное море, и поэтому в мыслях моих тоже были мир и покой. Они не вели меня по крутой тропинке через лес к серой бухте и покинутому сараю для лодок.