— Мэндерли, как всегда, прекрасен. Вам, конечно, здесь нравится?

О да, еще бы…

И от робости и желания им угодить у меня вырывались те любимые школьницами словечки, которые я употребляла только при сильном замешательстве: «О, великолепно!», «О, потрясно!» и «абсолютно», «бесценно», а одной вдовствующей герцогине с лорнетом я даже сказала: «Привет!» Облегчение, которое я испытывала, когда появлялся Максим, умерялось страхом, что они скажут что-нибудь неосторожное, и я тут же немела, на лице застывала улыбка, руки складывались на коленях. Они начинали обращаться к одному Максиму, разговаривая о людях, которых я не встречала, о местах, где я не бывала, и время от времени я ловила на себе их взгляд, недоверчивый, недоуменный.

Я представляла, как они говорят друг другу по пути домой: «Дорогая, какая скучная девица. Она почти не открывала рта», — и затем фраза, которая впервые слетела с губ Беатрис и преследовала меня с тех пор, фраза, которую я читала во всех глазах, которая была, казалось мне, у всех на языке: «Она так не похожа на Ребекку!»

Время от времени мне удавалось подобрать какой-нибудь мелкий фактик, обрывок сведения и упрятать его в мой тайник. Оброненное мимоходом словцо, вопрос, мимолетная фраза. И если я была одна, без Максима, слышать их доставляло мне тайное, мучительное удовольствие — греховное знание, добытое обходным путем.

Предположим, я возвращала визит — Максим был весьма щепетилен в таких вопросах и не давал мне пощады, — и если он не сопровождал меня, мне приходилось, набравшись храбрости, выполнять эту формальность одной. В разговоре неизменно наступала пауза, и в то время как я лихорадочно искала, что бы мне такое сказать раздавался вопрос: «Вы часто будете устраивать приемы в Мэндерли, миссис де Уинтер?» — и я отвечала: «Я не знаю. Максим пока об этом ничего не говорил». — «Да, естественно, еще рановато. В прежние времена дом был полон людей». Еще одна пауза. «Из Лондона, знаете. Здесь устраивались потрясающие приемы». — «Да, — говорила я, — да, я слышала об этом». Снова пауза, затем, понизив голос, как всегда, когда говорят об умерших: «Она пользовалась такой колоссальной популярностью, знаете. Это была выдающаяся личность». — «Да, — говорила я, — да, я знаю». И через минуту-две кидала взгляд на часы, приподняв перчатку, и говорила: «Боюсь, мне пора ехать, должно быть, уже пятый час». — «Неужели вы не останетесь к чаю? Мы всегда пьем его в четверть пятого». — «Нет… нет, право, огромное спасибо. Я обещала Максиму…» — я не кончала, но хозяйки знали, что я хочу сказать. Мы обе поднимались с места, понимая, что меня не обмануло приглашение к чаю, а ее — мои слова об обещании Максиму. Иногда я задавала себе вопрос, что бы произошло, если бы я пренебрегла условностями и, сев в машину и помахав рукой моей хозяйке, стоящей на пороге, я вдруг снова открыла бы дверцу и сказала: «Я все-таки решила не уезжать. Пойдемте опять в гостиную. Я останусь к обеду, а если хотите, то и переночую у вас».

Интересно, что оказалось бы сильнее — условности и хорошие манеры или удивление, и появилась ли бы радушная улыбка на оцепеневшем лице: «Ах, конечно. Как мило с вашей стороны это предложить». Как мне хотелось набраться храбрости и проделать это! Но вместо того дверца машины захлопывалась, машина катилась по гладкой гравиевой аллее, а моя очередная хозяйка дома возвращалась со вздохом облегчения в комнату и становилась сама собой.

Кажется, это была жена епископа в соседнем с нами кафедральном городке, кто спросил меня: «Как вы думаете, ваш муж возродит ежегодный маскарад? Такое прелестное зрелище.