Анна Леонидовна, конечно, поскандалила немного, зеркала и слоников мраморных в горнице экстрасенса проклятого побила, да толку от этого было чуть, разве что душу отвела. Похоже, что экстрасенс все‑таки чувствовал себя немного виноватым – никаких ответных мер не последовало. Даже порчи маломальской не напустил. И инсультом с параличом мог пугануть, да не стал. А дома ничего не изменилось. Порой даже в детскую заходить страшно было, не дай Бог увидеть трезвого и оттого злого Мишутку.

Вот и сейчас Валерий Яковлевич заглянул в комнату с некоторой опаской. Мишутка лежал на полу, вжимаясь а пушистый ковер, и, задумчиво сопя, что‑то старательно рисовал на большом ватманском листе. На лице его были все Цвета радуги. Белая маечка была в красных и голубых пятнах. Работал сынок, творческое вдохновение переживал. На отца Мишутка даже отвлекаться не стал, достал из коробки красный карандаш и принялся его слюнявить, чтобы цвет пожирнее был.

– Рисуешь? – присел на корточки среди разбросанных карандашей и фломастеров заботливый отец. – И что же ты, Мишенька, рисуешь?

Задуманная ребенком картина Брюсова испугала. В ней было что‑то диссидентское. Лет пятнадцать – двадцать назад за такую картину всю семью на лечение от вялотекущей шизофрении в психбольницу закрытого типа отправили бы. А при Иосифе Виссарионовиче, глядишь, и вовсе расстреляли. Или сослали в Туруханский край. А как еще компетентные органы могли отнестись к картине, на которой Седьмого ноября во время праздничной демонстрации глава государства со своим охранником тайно распивают бутылку водки на трибуне Мавзолея? И не как‑нибудь – без закуси, из горла!

– Господи, Мишенька, – почти всхлипнул отец. – Лучше бы ты ежиков в тумане рисовал. Или Пятачка с Винни‑Пухом.

Ребенок сел на корточки, по‑взрослому внимательно разглядывая перепуганного отца, задумчиво помигал.

– Не волнуйся, старик, – сказал он. – Ну не хочется мне пока писать стихи, не хочется!

– Дар ведь у тебя, – сказал Валерий Яковлевич. – Ты же можешь, Мишенька! Можешь?

Отпрыск задумчиво оглядел обмусоленный кончик карандаша и раздраженно отбросил его в сторону.

– Ну напишу я, – недобро прищурился он. – Скажем такое: «Я обращаюсь к стране: Выдай оружие смелым! И в первую очередь мне!» И что? Думаешь, я не слышал, как вы с мамой разговаривали, что от армии меня отмажете, когда подрасту? Конечно, папашка – мэр города! Ясное дело, служить не придется! Так чего же людям врать? Хорошая рифма всегда правды жизни просит!

– Родители тебе только добра хотят, – назидательно и вместе с тем растерянно сказал Валерий Яковлевич. – Ты еще маленький, не знаешь, какая армия сейчас стала. Дедов‑щина там, наркотики… Прапорщики пьяные!

– Вот и я говорю, – засопел малыш. – Какие стихи, когда тебя от суровой правды жизни оберегают!

Валерий Яковлевич потоптался в нерешительности. Кто после таких разговоров рискнет ребенка по голове погладить? Валерий Яковлевич и не рискнул. Только вздохнул печально и тоскливый взгляд в сторону отвел.

– А ты все же попробуй, – уныло посоветовал он. – Может, что и получится… У тебя ж, Мишенька, дар Божий!

Миша шумно вздохнул и развел ручонками, словно хотел сказать: «Ну что с ними поделать, с такими непонятливыми родителями?»

– Не хочу я растрачиваться на однодневки, – сказал он. – Вон Женька в свое время написал строчки: "Какую же должны мы вкладывать страсть, себя и других поднимая, в слова «Коммунизм.