Борису было очень неловко.

— Нет, ты не думай, что я так… — сказал он. — Я требовал… Из третьего штурмана чуть душу не вытряхнул, — и Борис показал, как он это делал. — И я…

— Ничего не поделаешь, — сказала Марфа, — будем укладываться. Я кое-что достану постелить.

— Ты чайку не хочешь? — спросил Борис. — Ничего ведь после обеда не ела.

— Спасибо, Боря. Не хочу.

— Ну, мы тогда тебе лимонада принесем, коржик какой-нибудь.

— Не нужно, Боря.

— Ты обиделась на меня? — Голос его как-то размяк от нежности и вины.

— На что же обижаться? — тоже мягко сказала Марфа, и я вдруг понял, что она не только красивая, но и вообще славная. А это, может, еще важней в жизни человека.

Но тут брат подмигнул мне и кивнул головой, и мы с ним зашагали в буфет. И я хорошо понимал Бориса: женщины, они странные. Вот говорит, что сыта по горло и прочее, а принеси что-нибудь вкусное, съест за мое почтение. Их нужно уговаривать, недаром даже в книжках пишут, что у женщин изменчивые и непостоянные сердца.

Возвратились мы с двумя миндальными пирожными, плавленым сырком и горстью «мишек косолапых».

Когда проходили над машинным отделением, я чуть приотстал от брата, заглядевшись, как за решетками ритмично ходят блестящие от масла шатуны, вращающие колеса с плицами.

Зазевавшись, я нечаянно наступил на чью-то руку.

На полу кто-то задвигался, вскочил, двинул меня кулаком в подбородок — у меня помутнело в голове, — отвесил вдобавок ко всему оплеуху и заорал на весь пароход:

— Чего по людям ходишь? Еще хочешь получить?

Я заморгал ни жив ни мертв и увидел мальчишку моего роста. Он вплотную приблизил свое лицо к моему, и мы чуть не задели друг друга носами. Лицо его было свирепо и непримиримо. Брови широкие. Щеки усеяны крупными родинками. И все это — родинки, кожа на лбу, — все это пришло в движение, дрогнуло, зашевелилось, заиграло, насупилось, а маленькие глаза, далеко отставленные друг от друга и глубоко загнанные во впадины под бровями, сверкнули бешенством.

Вне себя от страха я отпрянул назад.

— Я… Я… Я нечаянно… Простите…

— За нечаянно бьют отчаянно! Смотреть надо. Так ты и голову отдавишь человеку…

Если б знали вы, до чего мне хотелось зареветь! Слезы так и просились наружу, так и подступали. А губы прыгали, а лицо все кривилось и вздрагивало.

И я бы, наверное, не удержался, если б мальчишка еще сказал хоть слово. Но он сел на пол у стенки прохода в третий класс, вытянул ноги в сапогах, пододвинул под щеку желтый фанерный чемоданчик, и к тому времени, когда я бесповоротно решил, что реветь человеку в десять с лишним лет несолидно, мальчишка стал посапывать…

Я потер горящую щеку, вздохнул и, осторожно переступая через руки и ноги спящих, пошел по коридору в свой салон. Даже, наверное, сапер, который каждое мгновение может взорваться, не ходит так по минному полю, как шел я.

Я бы, конечно, мог пожаловаться Борису, и он бы отдубасил этого драчуна, но на этот раз я решил смолчать.

Марфа между тем достала из чемоданов кое-что под голову, какие-то мешочки не то с нитками мулине для вышивания, не то с носками. Она была очень хозяйственная, никогда не терялась и сейчас нашла выход.

От нее здорово попахивало «мишками». А я что думал? Съела!

Потом мы с Борисом полезли наверх спать, а Марфа осталась на нижней полке.

— Ну как, браток, жестковато? — шепотом спросил Борис.

Сознаюсь, ни разу в жизни не спал я на голых досках и был уверен, что не засну ни на минуту: так ныли ребра.