— Мы потом об этом поговорим, — ответил он сыну.

— ...Все-таки вы не забудьте, — оживился господин Дурново. — Тайно я всегда за демократию...

Они понимали друг друга. Они знали жизнь, знали, что игры кончаются где-то здесь, в сырых подвалах, и говорили на одном языке. На языке, которого сын не понимал, и надо было дать ему время пожить, чтобы он тоже все понял, научился обобщать, привык к языку жестов и недомолвок.

Сын безучастно посмотрел себе под ноги. Он всегда делал так, когда ненавидел кого-то.

— Спасибо, — ответил Иванов. — Все-все, идем, — он еще раз, словно понукая, хлопнул сына по спине, — идем... — и подтолкнул к воротам, за которыми, наверное, все еще дремал часовой.

— Ваши документы... — напомнил господин Дурново.

Они остановились около кухонных отбросов. Воробьи, вспорхнув, облепили ветки ближайшего дерева, глядя на них оттуда глазами-бусинками.

— На двоих? — спросил, оборачиваясь, Иванов и увидев злополучную папку с посеребренным вензелем.

— На всех... — дипломатично уточнил господин Дурново. Лицо его сделалось застывшим. Казалось, таким образом он еще раз просит извинения. — Бланки. За подписью Януса-президента на общественных началах...

Знак особой гарантии, и это надо было оценить.

— Спасибо, — сказал Иванов. — Вы меня постоянно удивляете.

— Работа такая, — пожал плечами господин полицмейстер, снова протягивая руку в знак прощания.

— Я понимаю, — сказал Иванов.

К рукопожатию добавилось уважительное потряхивание руки.

Сын отошел и все так же молча изучал асфальт. Языком ощупывал потрескавшиеся губы. В детстве, рисуя, он так же помогал себе языком. Но теперь эти движения у него были совсем иными, словно он проверял у себя передние зубы.

— Я не говорю суеверно "до свидания", — произнес, глядя на Иванова, господин полицмейстер. На его мундире уже переливались две черные бабочки, а где-то над макушкой нет-нет да и мелькала еще одна. Или Иванову это только казалось?

— Я тоже, — ответил Иванов, — послушайте. — И господин полицмейстер внимательно посмотрел на него, слишком внимательно, слишком пристально. — Прощайте...— Он не нашелся, о чем спросить, он только подумал, что господин полицмейстер и в последний момент не разочарует его.

— Надеюсь, в переносном смысле, — заметил господин полицмейстер, все еще удерживая его руку в своей руке.

— Да, — ответил Иванов, освобождаясь от его ладони и цепкого взгляда, и пошел к сыну.

Господин полицмейстер сыграл свою роль. Сыграл до конца, чтобы оставить легкое недоумение окрика издали, что, казалось, относится не к тебе; грома, что прокатывается за далеким лесом; случайного прохожего, не напавшего в темноте. "Может быть, он просто пожалел нас?" — гадал Иванов. Даже его бабочки казались ему симпатичными. Сейчас, когда он уже не видел лица господина Дурново, он испугался, что ошибался все эти три дня, ошибся в своем чувстве к нему, которое напоминало ему в господине полицмейстере отца, и о котором он почти забыл или свыкся с мыслью, что забыл. Но оказалось, что он ничего не забыл, и он подумал, что с годами он сам становится никудышным сыном. Он даже забыл, что был им когда-то. А господин Дурново напомнил ему об этом, и ему было приятно, что где-то в груди у него рождается теплое чувство.

Они миновали ворота и спящего часового, на верхней губе которого все так же поблескивали капли пота.

— Я тебя не понимаю... — начал сын, когда они вышли на улицу, в тень раскидистых каштанов.

У него была привычка, как у женщины, начинать издали.