— Где Веста? — спросил Иванов, делая вид, что его больше не волнует состояние друга.

— Сие мне не ведомо, — флегматично ответил Губарь, делая глотательное движение. Лицо его, кроме укоризны и страдания, теперь ничего не выражало. — Смотри, смотри! — Он вдруг подпрыгнул. — Что я тебе говорил!

Где-то в центре желтоглавой махали флажком и поливали себя бензином. Неслось над толпой любопытствующих: "Клерикания для клерикан!" Полиция беспомощно топталась в переулке.

Иванов подождал. Пиво явно действовало. Губарь оживился от собственной прозорливости:

— С этого все и начнется!

— Не вижу связи, — ответил Иванов.

Начинать бессмысленные разговоры? Он и так поднаторел в этом. Криво ухмыляясь, ткнул пальцем в телевизор:

— А это?! Ха-ха-ха...

Вертлявое лицо премьера, дающее объяснение от имени нации: "Отдам под суд!"

— Ты знаешь, в детстве я думал, почему африканцы в своей Африке не дадут всем своим колонизаторам под зад, ведь они же все черные?

— Ну и что? — спросил Иванов.

— До сих пор не знаю ответа. — Он кивнул на экран: — Видал кретина? Когда человек говорит, что радеет за всю страну, то он где-то подворовывает. Меня уже тошнит... Наверное, сам и нанял мальчиков...

Он почти жалобно посмотрел на Иванова. Должно быть, его действительно тошнило. На другом канале Бодров-младший снимал драку на базаре.

— Пора сваливать, — заключил Губарь, — в Хельсинки...

В следующее мгновение, когда Иванов отвернулся, а потом снова взглянул на экран, там шли индийский титры, почему-то вперемешку с русскими и английскими. Это было похоже на авангардный прием, но потом он понял, что это Губарь слишком быстро переключает каналы.

— Послушай, пошел ты к черту. — Казалось, он сдался под его взглядом. — Вот что я тебе скажу: по вторникам, четвергам и субботам я верю в себя, а по понедельникам, средам и пятницам — не верю. Ты не знаешь, что это значит?

— Сегодня — воскресение, — напомнил Иванов.

— В этом-то и все дело, — глубокомысленно вздохнул Губарь и оторвал взгляд от экрана. — Ну, ладно... — покривил губами, — я с ней больше не живу. Я теперь живу здесь... — вдруг произнес он.

Казалось, силы оставили его и он больше ни о чем не хочет говорить.

Иванов услышал, как девушка, должно быть, на цыпочках, сделала два осторожных шага по коридору, удовлетворенно притворила дверь, пока не щелкнул язычок замка, и уже после этого в коридоре послышался стук ее каблучков.

— Брось, — удивился Иванов. — Где здесь?

— Там, где я зализываю раны — в нашем номере... — Губарь осторожно вздохнул, делая вид, что не услышал, как ушла девушка. — В нашем старом, вонючем номере. — Он повторил это по складам, он явно был настроен на философский лад, потому что это фраза о "нашем номере" была призвана напомнить о дружеских отношениях.

— Мне надо было самому догадаться, — признался Иванов, случайно наступив на раскатившиеся под столом бутылки и чудом сохранив равновесие.

— Погоди... я лягу, — сообщил Губарь. — Меня опять тошнит, — пожаловался он.

И двадцать лет назад под столом точно так же перекатывались бутылки, когда к ним заваливали шумные компании.

— Должно быть, я не ко времени, — сказал Иванов и вспомнил так ясно, словно еще раз очутился на лекции, как Фраймович, излагая материал, подпрыгивал. "Вы будете старыми, забудете нашу тему, но то, что я прыгал, вы будете помнить всю жизнь". Блестящая дальновидность.

— Погоди... — Губарь погрозил пальцем в воздухе.