Улыбка этого рослого, смуглолицего, совершенно не похожего на немца верзилы — впечатляла. Как и его внешность. А еще поручику бросилось в глаза, что ведет себя оберштурмфюрер как-то слишком уж уверенно, словно оказывался в этих краях и в подобной ситуации по крайней мере раз десять; при этом — никакого красования; и эта манера говорить — холодно, властно и с чувством нескрываемого превосходства…

— Вас готовили в диверсионной школе? — негромко поинтересовался оберштурмфюрер, когда, спустившись в долину, они перебрели через каменистую речушку и короткими перебежками начали приближаться к чернеющему на опушке леса сараю с сеновалом. Новое, добротное строение это стояло метрах в пятидесяти от дома, на возвышенности, и вместе с ним составляло чуть отколовшийся от деревни хуторок. Более удобного места для того, чтобы передохнуть и привести себя в порядок, даже трудно было себе представить.

— Будем считать, что в школе. На самом деле — нечто вроде ускоренных курсов: прыжки с парашютом, рукопашный бой, диверсии на дорогах… Добровольцем в вермахт я попросился только в марте сорок первого. Когда понял, что от похода на Россию вашему фюреру не удержаться.

— Так вы еще и доброволец! Тогда в чем дело, поручик? Я не должен слышать никаких роптаний.

Подбежав к сараю, Штубер ударом сапога толкнул дверь и, пригнувшись, нырнул внутрь. Никого. Прикладом пулемета и каблуками сапог оторвал в нижней части две доски задней стенки, чтобы обеспечить себе отход к лесу, и настороженно осмотрел опушку.

— В вашем распоряжении, поручик, полчаса. Отдышаться, залатать гимнастерку, вырезав лоскут из нижней ее части, а главное, застирать кровь на воротнике.

Штубер еще раз осмотрел пулемет, повозился с ним, чтобы лучше освоиться с русским оружием, проверил пистолет. Из вещмешка, который ему перед заброской выдали вместо привычного немецкого ранца, он достал кобуру с русским пистолетом и пристроил ее к ремню. Оттуда же он извлек красноармейскую офицерскую фуражку.

— Так с какой это стати вы решили стать добровольцем доблестного вермахта? — поинтересовался он, надев фуражку и полюбовавшись на себя в маленькое дамское зеркальце. — Неужели столь сильно прониклись духом национал-социализма?

При слове «социализма» Розданова буквально передернуло.

— Какого еще социализма? — презрительно процедил он, стаскивая с себя гимнастерку.

— Национал, поручик, национал… батенька. Но социализма. По Марксу–Ленину определяемся, — осклабился оберштурмфюрер СС. Так что с большевичками вашими нам больше по пути, нежели с вами, отрыжкой капитализма.

Розданов понимал, что германец откровенно издевается над ним, но сейчас не время для ораторских диспутов.

— Я уже объяснил: немецкая армия меня интересует постольку, поскольку она совершает поход на Россию.

— Это не поход, поручик. Это война. После которой от той, прежней вашей России останутся лишь смутные воспоминания.

— От этой, прежней нашей России, оберштурмфюрер, уже давно остались только воспоминания. Поэтому я и пришел в ваше воинство, что хочу возродить ту, нашу, Россию.

Штубер снисходительно ухмыльнулся.

— Это вы, Розданов, о той, «единой и неделимой», которой все наши эмигранты буквально грезят?!

— Да, о той.

— Ну, знаете… Не советовал бы заблуждаться на сей счет, — проговорил он, внимательно осматривая хорошо открывавшийся из дверного проема склон долины. — Но если вы истинный офицер, — тут же решил подсластить преподнесенную Розданову пилюлю, — то конечно же сумеете влиться в немецкое офицерское братство.