— И на второй ничего особенного, -- сетует мой приятель, меняя катушки. — Было бы куда интереснее, если бы мы с тобой сидели в «Софии», а они слушали бы нас, сидя вот тут.

— Ничего забавного.

— Для них нет. Но для нас... По крайней мере, горло смочил бы...

  Он замолкает, потому что снова слышится диалог, записанный часом позже.

— Вы и в самом деле не склонны меня баловать. Опять мой бокал пуст, — напоминает Анна.

— Похоже, вы любите, чтобы вас баловали.

— Не знаю, люблю ли, но я привыкла. Все меня балуют.

— Кто все? Те трое?

— Те? Глупости! Им самим не на что побаловаться.

  Короткая пауза. Щелканье зажигалки и ожидаемый клич:

— Пожалуйста, два виски!

— Я имею в виду своих родителей, — поясняет девушка. — В сущности, они давно развелись.

— Почему?

— Да... как обычно бывает, без серьезных причин. Мой отец — раб своего дела. А матери хотелось, чтобы он был ее рабом.

— Теперь вроде не рабовладельческий строй.

— Ну, если не рабом, то, по крайней мере, провожатым: чтобы водил ее куда ей вздумается, особенно по ресторанам, в гости, в театр... А бедняга отец едва ли смог бы высидеть до конца пьесы, если не проспит ее.

  Пауза, вероятно вызванная присутствием официантки.

— Так что они разошлись, и я очень плакала, была еще совсем глупенькая и не понимала, что от этого я только выиграю. Теперь отец чувствует себя передо мной виноватым, что развелся. Мать тоже чувствует себя виноватой, что вышла замуж за другого. Истинное счастье жить между двумя виноватыми родителями. Каждый старается доказать, что он добрей.

  И снова пауза.

— А твой отец? — спрашивает Анна.

— Умер.

— А мать?

— Она еще жива. Все еще...

  И прочее в этом роде. Пока не кончается пленка.

— Довольно пустой разговор с профессиональной точки зрения, — устанавливает Борислав.

— Но обещающий.

— Да, обещающий катастрофу. И не в далеком будущем. Парень хваткий, времени зря не теряет.

— Хваткий парень и ветреная девушка... Идеальное сочетание для Томаса.

— Ты считаешь, что она окажется до такой степени ветреной? — спрашивает друг.

— Тебе известно, что я читаю медленно, и мне сразу трудно ответить. Особенно когда материал подается в искромсанном виде, как некое рагу. Тут тебе снимки Анны Раевой, там письменная справка о ней же, а там запись ее звонкого голоска. Мне кажется, что если я обменяюсь с этой Анной несколькими словами, но только так, один на один, то у меня будет более верное представление о ней, чем то, которое может сложиться после ознакомления с целой кучей звукозаписей и визуальных документов.

— Именно это я и хотел сказать, — замечает Борис-лав. — Может, эта техника и полезна, но порой она начинает действовать на нервы. Особенно в тех случаях, когда ты имеешь дело с одной лишь техникой, и вместо того, чтобы действовать, вести поиск, встречаться лицом к лицу с теми, кто тебя интересует, ты сидишь в оцепенении в четырех стенах, меняешь пленку, просматриваешь видеозаписи, листаешь бумаги. — И он с досады швыряет на стол пустой мундштук.

— Ну, теперь ты не будешь жаловаться на то, что приходится сидеть в четырех стенах, — обращаюсь я к Бориславу, когда мы входим на следующий день, в обеденную пору, в кабинет. — Тебя ждет дорога.

— На Панчерево или на Дервеницу? — скептически спрашивает он.

— Несколько дальше. В Стамбул.

— По какому поводу?

— Повода два: Томас и Чарли. Первый уезжает поездом, другой — самолетом. Причина пока неизвестна, но совпадение волнующее.

— И ты делаешь великодушный жест — посылаешь меня, вместо того чтобы ехать самому? — спрашивает Борислав, все еще исполненный недоверия.