— Нет, не перестал. Я тебя слушаю.

— Перестал, — повторила Кейти. — Знаешь, как это тяжело? Когда что-то ускользает от тебя и ускользает так быстро. Знаешь, как это трудно? — Ее голос дрогнул. Ее голубые глаза покрывались льдом, оттаивали, снова замерзали и снова оттаивали. — Это тяжелая, изнурительная работа, вытягивающая все силы из самых глубин моего существа. Из глубин. Знаешь, как это трудно мне? Мне даже говорить с тобой больно. Слова приходится отыскивать на такой глубине, в такой бездне…

8

— Дело в том, что у меня агорафобия, — сказал Давид. — Уже давно я испытываю страх перед толпой на улицах, страх перед пространством.

Дав буквальный перевод термина, он весело улыбнулся и поддернул брюки. В ходе разговора брюки постепенно сползали от подмышек чуть ли не до колен.

— А когда вы выходили на улицу в последний раз? — поинтересовался Том.

— В День независимости в семьдесят восьмом году.

— Вы просидели здесь безвылазно пятнадцать лет?! И как только вам это удается?

Давид развел руками:

— Люди обычно добры.

Проведя утро в Старом городе, Том вернулся в гостиницу и решил поспать часок-другой. На июньском солнцепеке создавалось полное ощущение, что ты находишься в печи. Горячий воздух был пропитан пылью Старого и автомобильными выхлопами Нового города. Тем не менее хасиды, как и арабские женщины, ходили закутавшись в удушающие черные одежды. Очевидно, они предпочитали молча страдать, нежели пробуждать низменные чувства у встречных прохожих.

Проснувшись, он нашел Давида на кухне. Тот сосредоточенно изучал посеревший от времени экземпляр «Ридерс дайджест». Том рассказал, что видел в городе, ни словом не обмолвившись об обуглившемся пятне на карте. Вместо этого он упомянул развешенные в округе плакаты, ущемлявшие права женщин выбирать одежду.

Давида его слова, похоже, слегка задели.

— Когда в Риме… — начал он.

— Неужели во всех мужчинах этого города настолько бурлит неконтролируемая похоть, что женщина не может выставить даже локоть?

— «Заклинаю вас, дщери Иерусалимские: не будите и не тревожьте возлюбленного, доколе ему угодно». — Давид поправил сползавшие с носа очки.

— Я помню Песнь песней. Но женщинам приходится вариться заживо, плотно закутавшись с ног до головы из-за того, что мужчины не могут спокойно смотреть на голый локоть или коленку. Это глупо!

Давид заметил, что тем не менее прогулка по улицам Старого города может доставить удовольствие.

— Люди добры, — повторил он, поправляя страницы, вываливавшиеся из «Ридерс дайджест». Затем он встал и прошаркал в свою комнату.

Том испугался, что ненароком обидел или огорчил чем-нибудь старика.

Поскольку наступал вечер и было относительно прохладно, Том решил прогуляться по Масличной горе до Гефсиманского сада. Чтобы успеть туда и обратно до темноты, надо было выйти немедленно. Однако вместо этого, повинуясь внезапному порыву, он сбегал в магазин и купил мороженое для себя и Давида. Но он не знал, в какой комнате Давид живет.

Том звонком вызвал молодого портье. Когда он спросил юношу в кудряшках и очках номер комнаты Давида, тот посмотрел на него с подозрением. Ему не хотелось выдавать Тому этот секрет. Мороженое между тем таяло.

— Господи боже мой, я же только хочу угостить его мороженым! — воскликнул Том.

Обращение к высшим силам возымело свое действие, и мальчик проводил Тома до двери. Том негромко постучал. Появившись на пороге комнаты, ее хозяин посмотрел на розовое мороженое, стекавшее по пальцам Тома, снял очки и прослезился. Затем он уселся в старое кресло с прорехами в обивке, из которых вылезал конский волос.