А ты была быстра и остра на язык. Я тебе завидовала. И во взрослой жизни хроническая заторможенность мне часто мешала, особенно при общении с наглыми субъектами. Казалось бы, сущая нелепица, а держит в тисках по сию пору. Всю жизнь с ней борюсь, но полностью исторгнуть из себя не могу. Выползает она из укромных уголков моего мозга и напоминает о себе. И чувство юмора у меня не самое лучшее. Над многими вещами мне просто не хочется шутить. Боюсь кого-либо задеть, обидеть. Это врожденная или приобретенная робость?

– Налицо навязчивая идея. Она-то и возвращается к тебе снова и снова, – рассмеялась Инна. – Если семнадцать лет жить под гнетом, по приказам, если не поощряется самостоятельность, трудно избавиться от неуверенности. У тебя неизлечимая травма раба.

– Вспомнила достопамятные времена. Да, крепко меня стреножили в детстве. Не давали спуску. В школе я была на высоте, а дома уменьшалась до размера бесприютного щенка. Я и теперь иногда, как прежде, чувствую себя в смирительной рубашке.

– А у меня не было сдерживающих факторов и тормозов.

– Ты была предоставлена самой себе.

– И вроде бы необузданностью темперамента не отличалась. Скорее невоспитанностью. Повинуясь некоему внезапному импульсу, могла «выдать на-гора» что угодно и кому угодно. Открыто выказывала свою неприязнь. Была суматошной, бестолковой. Меня обуревало нетерпеливое желание всем доказать свою самостоятельность.

Инна вдруг прыснула в ладони:

– Ты хоть помнишь, что означало в нашем детстве словцо «срака»?

– Что-то крутится в голове… Нет, не знаю.

– Задница. От чего оно производное уже догадалась? А не помнишь, потому что сама не употребляла. Я же его куда надо и не надо совала. Еще слово котях. Туалетные мотивы. Держалась красивой легенды, что я смелая, раз такое могу сказать. Вот дура была! Не прижились в современной жизни многие словечки из нашей юности. Помнишь: маруха, лабать.

– И не надо.

– Мать жучила меня по всякому поводу и без повода, да что толку. Следовать ее советам не было моим правилом. И усердием я не отличалась. Она злилась, мол, чем только твоя голова забита. Естественно, что устраивала разнос или охаживала хворостиной. Было бы за что! Ладно бы я сподличала или еще чего выкинула в том же духе, а то ведь часто просто под горячую руку попадала. Но больше всего я ненавидела жалостливые, но не очень искренние взгляды некоторых соседок. Помнишь Михайловну? Ох уж это мне пресловутое воспитание! Только недолго я позволяла себя хлестать!

– И это при ангельском личике! Неожиданная несовместимость поведения и внешности. Для меня самым чудовищным наказанием было, если не пускали в кино. Трагедия!

– Для меня тоже. Помню, твоя бабушка моей матери с усталой укоризной говорила: «К слову пришлось, вот девчонка и высказалась. Может, по делу? Не просто на чужих замахивалась, себя защищала. Разве всегда молчать лучше?»

– Оставаться безучастной она не могла, если ребенка стегают. Да и не в деревенских это обычаях. Трудно нам давались хитросплетения взрослой жизни!

– Еще твоя бабушка говорила: «Мария, повремени с приговором. Попробуй разобраться и определиться, на чьей она стороне, а потом уж наказывай или, напротив, возникай по отношению к взрослым, им претензии предъявляй. Сначала пожалей, отогрей, потом уж поругай».