— Ну так что, братва?

Санек нехотя пробурчал:

— Ты тоже прав, Кныш. У нас выбора нету. За нас его, как всегда, другие сделали.

— Петров?

— А что я?.. Ты меня знаешь, командир. Разгон взял, остановиться не могу.

— Осадчий?

— Прикуп, конечно, тухлый, но если с нами санитар леса, какие могут быть сомнения? Даешь штурм!

У Кныша в груди потеплело.

— Что еще важно, — сказал он. — Отступать некуда.

ГЛАВА 4

Охранник Гриня Брик сквозь дрему услышал какой-то посторонний звук: будто струна на гитаре лопнула. С трудом продрав глаза, подгреб к оконцу. Пейзаж знакомый: ворота, вырванные из тьмы прожектором, и заснеженная подъездная площадка, раскачивающаяся среди ночи круглым световым пятном. Да и кому там быть в начале пятого утра? И среди дня мало кто рискнет заглянуть без специального допуска. Места заповедные, предназначенные для отдыха больших господ. Разве что забредет пьянь-побирушка из соседней деревни, кому все равно, куда идти, да зайчонок серенький прошмыгнет — ушки на макушке. Побирушке накостыляют ребята в охотку, а зайчонка пожалеют. Зверье грех обижать понапрасну.

— Ты чего, Гриня? — окликнул с топчана Боб Жигулин, бывший надзиратель из «Матросской тишины».

— Померещилось чего-то. Вроде стук какой-то.

— Мозга у тебя стучит, ей в башке просторно… Выйди, погляди, коли сомневаешься.

— Дак я вижу, нет никого.

Недовольно ворча, Жигулин уселся на топчане, ноги в толстых носках опустил на пол. Спать на дежурстве запрещалось строго-настрого, но охрана постоянно нарушала этот запрет. За все лето и осень не было никаких происшествий — это расслабляло.

— Говорю же, пойди глянь. Из-за таких ротозеев, как ты, порядку нигде нет.

— Почему я ротозей? — обиделся Гриня. — Я-то бодрствую, а некоторые по семь часов подряд ухо давят. Из уважения к твоему возрасту, Жигулин…

— Прикуси язычок, — оборвал надзиратель. — Приказано, значит, выполняй.

Чертыхаясь, молодой боец надел ватник, взял автомат со стола. Из тепла в стужу — б-р-р! — но приходилось подчиняться. Старая курва вполне может накляузничать Мусе, а тогда… об этом лучше не думать.

Гриня Брик вышел на двор, прислушался. Тихо, как в морге. Из домика казалось, ветер, а ветра нет, только мороз похрустывает — градусов пятнадцать, не меньше. Неожиданно звук повторился, металлический, — откуда ему взяться? Гриня — черт его толкал под руку — отомкнул засов на калитке, осторожно выдвинулся за ворота. Постоял, потоптался. Естественно, никого. Лишь старые ели подступили черной стеной. Гриня сунул в рот сигарету — и тут сбоку донесся легкий свист, явственный, отчетливый, отчего у Грини враз ослабели коленки. Он резко обернулся, приладив автомат в руку, — и это было его последнее осмысленное движение в жизни. Старшина Петров показался из-за выступа забора и метнул нож. С семи метров он никогда не промахивался: нож с мягким чмоком вошел Грине в незащищенное бронежилетом, открытое горло, проткнул кадык и перерубил шейную вену.

Опережая старшину, Кныш ужом скользнул в отворенную калитку, ворвался в сторожевой домик. Навстречу с топчана поднимался, изумленно пуча глаза, пожилой мужик в армейской робе образца семидесятых годов. Кныш выстрелил с порога из «магнума» сорок восьмого калибра с глушителем, отдача была такая, что чуть не выворотило большой палец. Мужик рухнул на топчан, так и не успев встать на ноги.

От ворот побежали к дому вчетвером — метров тридцать по сосновой аллее, освещенной с двух сторон фонарями.