Я нашел полковника Порошина в склепе Франца-Иосифа. Он тепло улыбнулся, увидев меня, и похлопал по плечу.

- Видишь, я был прав: кириллица оказалась не так уж непонятна.

- А не сумеете ли вы еще и угадать, о чем я думаю?

- Конечно, - сказал он. - Вы думаете о том, что мы могли бы сказать друг другу после всего случившегося. Особенно в таком месте. Вы думаете, что в другом месте попытались бы меня убить.

- Вам бы на сцену, полковник, непременно стали бы вторым профессором Шафером.

- Думаю, вы ошибаетесь. Профессор Шафер - гипнотизер, он не читает чужих мыслей. - Порошин ударил перчатками по своей открытой ладони с таким видом, будто выиграл очко. - Я не гипнотизер, герр Гюнтер.

- Вы недооцениваете себя. Вам блестяще удалось заставить меня поверить, будто я частный следователь и должен приехать сюда, в Вену, чтобы попытаться отвести от Эмиля Беккера обвинение в убийстве. Вот уж гипнотическая фантазия, о какой раньше не слыхал!

- Скорее умение убедить, - сказал Порошин, - действовали-то вы по собственной воле. - Он вздохнул. - Жалко бедного Эмиля. Вы ошибаетесь, если думаете, будто я сомневался в вашей способности доказать его невиновность. Но, если заимствовать шахматный термин, это был мой венский гамбит: на первый взгляд он безобиден, но последствия - колоссальны. А все, что требуется, - это сильный и доблестный конь (с рыцарем).

- Эту роль вы, как я понимаю, отвели мне.

- Точно. И теперь игра выиграна.

- И каким же образом? Не потрудитесь объяснить?

Порошин указал на гроб справа от более приподнятого, в котором покоился прах императора Франца-Иосифа.

- Наследный принц Рудольф, - сказал он. - Совершил самоубийство в знаменитом охотничьем домике в Майерлинге. История в общих чертах хорошо известна, но детали и мотивы остаются неясными. Только в одном можно быть уверенным - в том, что его прах лежит вот в этой самой гробнице. Но, оказывается, не все, кто, как мы думали, совершили самоубийство, настолько мертвы, как бедный Рудольф. Возьмите, к примеру, Генриха Мюллера. Доказать, что он все еще жив, - это чего-то да стоило.

- Но я солгал, - заявил я беззаботно, - никогда, знаете ли, не видел Мюллера. А посигналил Белински по единственной причине: хотел, чтобы он и его люди помогли мне спасти Веронику Цартл, шлюшку из "Ориентала".

- Да, признаюсь, ваш договор с Белински далек от совершенства, но так уж случилось: я знаю, что вы сейчас лжете. Видите ли, Белински действительно был в Гринциге с командой агентов, конечно, не американцев, а моих собственных людей. За каждой машиной, выезжающей из желтого дома в Гринциге, следили. Кстати, осмелюсь сказать, за вами тоже. Обнаружив ваш побег, Мюллер и его друзья так запаниковали, что почти тотчас же разбежались. Мы всего лишь сели им на хвост, причем на достаточно удаленном расстоянии, и они сочли что по-прежнему находятся в безопасности. Мы же смогли со всей определенностью опознать Мюллера. Понимаете? Нет, вы не солгали.

- Но почему вы не арестовали его? Почему оставили на свободе?

Порошин сделал умное лицо.

- В моем деле не всегда главная цель - арестовать врага. Иногда во много раз ценнее позволить ему остаться на свободе. Мюллер с начала войны был двойным агентом. К концу же сорок четвертого он, естественно, захотел совсем исчезнуть из Берлина и перебраться в Москву. Ну, можете ли вы это себе представить, герр Гюнтер? Глава фашистского Гестапо живет и работает в столице демократического социализма? Если бы английская или американская разведки узнали об этом, они не преминули бы придать эту информацию широкой огласке в какой-нибудь политически удачный момент, а сами уселись бы и стали наблюдать, как мы выкручиваемся из неловкого положения. Поэтому было решено, что Мюллер не должен приезжать.

Проблема состояла лишь в том, что он слишком много о нас знал, ну, например, о местонахождении дюжин гестаповских и абверовских шпионов в Советском Союзе и Восточной Европе.