— Ваша слава опережает вас.

— Всяк кулик хвалит свое болото, — ответил Тангейзер.

Это туманное высказывание застало Людовико врасплох, его чувственный рот начал растягиваться в улыбку так, словно он делал это впервые в жизни. Обиженный возглас вырвался у брата Гонзаги. Анаклето смотрел на Тангейзера, как кот смотрит на залетевшую в амбар птицу. Борс наблюдал за Анаклето, беспокойно шевеля пальцами, которыми предпочел бы схватиться за нож.

— А вы философ, — произнес Людовико. — И весьма искушенный.

Несмотря на вновь разгоревшуюся застарелую ненависть, Тангейзер поймал себя на том, что ему симпатичен этот монах. Знак, что Людовико еще опаснее, чем он может себе представить. Тангейзер покачал головой.

— Ваша милость мне льстит. Я из породы счастливчиков, но я простой человек.

На этот раз Людовико засмеялся вслух.

— А я скромный священнослужитель.

— Значит, мы равны, — заметил Тангейзер.

На сей раз Гонзага с изумлением посмотрел на своего старшего собрата.

— Расскажите, откуда вы знаете меня, капитан Тангейзер, — произнес Людовико. — Если бы мы встречались с вами раньше, я бы непременно это запомнил.

— Я видел вас лишь однажды и давно, много лет назад. В Мондови.

Людовико посмотрел вдаль, словно извлекая из памяти картину во всех деталях, потом кивнул:

— Не считая меня, вы были самым высоким человеком на площади.

Его взгляд вернулся из прошлого, тень затаенного сожаления легла на его лицо. Тангейзер знал, что оба они вспоминают сейчас один и тот же столб пламени и одобрительные выкрики одной и той же дикой толпы.

Людовико произнес:

— Мир купается во зле и теперь, и тогда, и свидетельства деяний Сатаны можно видеть повсюду.

— Не смею вам возражать, — сказал Тангейзер.

— Зло поселилось и жило среди жителей Пьемонта, — продолжал Людовико. — Чистота веры была замарана войной и расцветшими повсеместно зловредными учениями. Было необходимо восстановить порядок. Я счастлив, что вашего имени не оказалось в числе тех, кто был признан виновным.

Тангейзер сплюнул на дощатый настил и растер плевок сапогом.

— Мои грехи слишком обыкновенны, чтобы привлечь внимание таких особ, как вы, — ответил он. — В Мондови вы убивали необычных людей. Людей, обладающих необычными знаниями. Как, например, Петрус Грубениус.

Загоревшийся в глазах Людовико огонек дал понять, что он помнит имя своей жертвы, но вслух он ничего не сказал. Тангейзер указал прямо на юг, в сторону Сиракуз.

— Недалеко отсюда когда-то был убит и великий Архимед, убит неграмотным римским солдатом, когда писал на песке математические формулы. — Он повернулся к Людовико. — Как радостно сознавать, что за прошедшие с тех пор века интерес римлян к ученым нисколько не уменьшился.

Никто из присутствующих здесь людей ни разу не слышал, чтобы инквизитора обвиняли в убийстве. Когда обвинение прозвучало во второй раз, и Борс, и Гонзага побледнели от потрясения.

Людовико воспринял все с невозмутимым спокойствием.

— Наградой мне торжество порядка над анархией. А сия последняя, столь враждебная доброму порядку, рождается из тщеславия ученых мужей. Тот, кто слышит Предвечное Слово, не нуждается в учении, ибо само по себе учение есть отнюдь не добродетель, а та дорога, что ведет в бесконечную тьму.

— Я согласен, учение не способствует обретению добродетели, и свидетельство тому сейчас передо мной. — Тангейзер чувствовал, что Борс сверлит его взглядом, но не собирался останавливаться. — Что касается тьмы, в нее ведут дороги и пошире, чем дорога знаний.

— Что доброго в знании, лишенном страха Господнего?

— Если Господу требуются доверенные смертные, чтобы заставить нас убояться его, скажите мне тогда, что это за презренный Бог?

— Я не доверенное лицо Господа, — возразил Людовико, — скорее посланник истинной церкви.