— Что доброго в знании, лишенном страха Господнего?

— Если Господу требуются доверенные смертные, чтобы заставить нас убояться его, скажите мне тогда, что это за презренный Бог?

— Я не доверенное лицо Господа, — возразил Людовико, — скорее посланник истинной церкви. — Он указал на рыцарей на дамбе. — Эти доблестные рыцари Иоанна Крестителя, чьи подвиги, я надеюсь, вы уважаете, пришли, чтобы защищать крест от багряного зверя ислама. Война, которую ведет наша матерь-церковь, еще ожесточеннее. Враги, ополчившиеся на нее со всех сторон, гораздо страшнее, они вездесущи и, что самое худшее, вскормлены ее собственной грудью. Война, ведомая церковью, исчисляется не неделями, не годами, а столетиями. И в ней решается судьба не армии, не острова, не отдельных людей, а судьба всего человечества на вечные времена. И моя задача в этой войне — не сеять страх, а защищать тот престол, вокруг которого Петр собрал паству Христа.

— Я в самом деле уважаю этих рыцарей, — сказал Тангейзер, — но только они пришли сюда скрестить мечи с храбрейшими воинами в мире, а не пытать слабых и не казнить кротких.

— В раю среди святых обретут они свою награду. Однако же и вы тоже носите меч. Если вы верите в глубине своего сердца — а даже до вашего сердца доносится глас Господень! — что вы избавите мир от зла, избавляя его от меня, тогда, прошу вас, прямо сейчас с легким сердцем выхватите ваш меч и нанесите мне смертельный удар.

Чем больше говорил этот человек, тем больше нравился он Тангейзеру и тем больше он верил, что ему действительно стоит избавить мир от величайшего зла, прикончив его на месте. Он улыбнулся.

— Я больше не стану тягаться с вами в словесной баталии, — сказал он, — вижу, мне вас не превзойти.

— Мое предложение вполне искренне, — заверил Людовико. — И ваш товарищ совершенно уверен, что вы собираетесь его принять.

Тангейзер посмотрел на Борса, который в самом деле напрягся, готовый кинуться на него. Заметив выражение лица Тангейзера, он успокоился и почему-то приобрел глуповатый вид.

— Я не ставлю целью своей жизни освобождение мира от зла, — сказал Тангейзер. — Скорее, я хотел бы стяжать богатство и толику знания, чтобы потом умереть под грузом всех тех пороков, которые сможет вынести мой хребет. Я давным-давно отвернул лицо свое от Господа.

— Поверьте мне, Он живет в вас так же верно, как живет во мне, — сказал Людовико. — И точно так же верно Он будет судить меня за мои деяния, как Он будет судить вас за ваши.

— Тогда, возможно, в Судный день мы окажемся с вами на одной скамье, бок о бок.

Людовико кивнул:

— О, и в этом тоже нам не приходится сомневаться.

Людовико бросил взгляд на Гонзагу, который не только был заметно потрясен всем услышанным, но еще и напрягал последние силы, чтобы не уронить зажатые в руках сумки. Людовико снова посмотрел на Тангейзера.

— Будем молиться, чтобы Господь в своем милосердии простил тогда нам наши прегрешения.

— Мне казалось, вы, священники, оставляете это право за собой.

— На этот счет имеются разные мнения, если говорить о теории, — ответил Людовико. — Священник может освободить вас от наказания, полагающегося за грех, обрекая тем самым на вечные муки, но если некой высшей властью будет постановлено, что грех состоит в ожесточении сердца, тогда искупить его возможно одним только раскаянием.

— Вам тоже есть в чем раскаиваться, — заметил Тангейзер.

— А кому из нас не в чем? — Он ждал, и Тангейзер согласно кивнул. Людовико продолжал: — И если раскаяние открывает врата милосердию Господнему, какой же разумный человек станет его избегать?

Тангейзер не отвечал.