Это были анатолийцы, четыре простых парня, почти мальчишки, храбрые, но смущенные всем происходящим, как и большинство самых молодых солдат; Тангейзер слушал их меланхолические рассказы о проклятой кампании, их воспоминания о родных и любимых, которых они, возможно, уже никогда не увидят, их мрачные соображения по поводу того, в чем состоит воля Аллаха, и об угрюмом безразличии их командиров. Они были заброшены в лишенную растительности, враждебную землю, и, если для Тангейзера большим утешением служило усеянное звездами небо над головой, эти несчастные рекруты смотрели только на свой жалкий костер, будто бы один взгляд на мерцающую бесконечность мог лишить их той малости, какая еще оставалась от их душ и здравого рассудка.

Велись разговоры и о врагах, населяющих христианскую крепость, которые явно заключили договор с Сатаной, все как один, — ведь разве могут человеческие существа сражаться так, как сражаются они, не прибегая к помощи дьявола? Имя христианского чародея, Ла Валлетта, произносилось с суеверным ужасом. Ходили слухи, что его видели в самый глухой час ночи на стене, где он общался с демонами. Это он наслал холеру, выкашивающую их ряды. Рыцари Ла Валлетта были демоническими призраками, мертвецами, поднятыми из могил его заклятиями и чарами. Сам он умеет летать вместе со стервятниками и воронами. Убить его нельзя, потому что он продал душу дьяволу, и дьявол защищает его.

Тангейзер разуверил их, потому что был тронут их искренним дружелюбием, потому что их забросила сюда не колдовская сила — как и всех остальных, — а алчность императоров и королей и еще потому, что в их обществе, говорящий на их языке, он был единственный опытный командир и поднять их пошатнувшийся боевой дух было его первым движением и обязанностью.

— Ла Валлетт всего лишь человек, — сказал Тангейзер. — Наверное, великий и ужасный человек, но все равно просто человек. И его рыцари тоже обычные люди. Мужчины и женщины, живущие в городе, сражаются как дьяволы, потому что здесь их дом, земля их предков, а мы пришли отобрать ее силой. Разве мы сами не стали бы драться так же неистово за собственный очаг и свои семьи?

Они закивали и уставились в огонь; языки пламени взлетали к бескрайнему ночному небу и исчезали так же быстро, как и возникали, словно желая показать, что по сравнению с космосом, таким неумолимым и громадным, человеческая жизнь едва ли значит больше этого проблеска огня.

— Ибрагим, — произнес юноша по имени Давуд, поднимая голову, — завтрашний день станет последним для них? Или для нас?

— Завтрашний день? — переспросил Тангейзер.

— Большое наступление, — пояснил Давуд. — Решительная битва.

Осознав его слова, Тангейзер протрезвел. И решил разузнать что-нибудь еще.

— Нам уже много раз обещали последнюю, решительную битву.

Давуд скривился, соглашаясь с его словами.

Тангейзер указал в темноту, через седловину горы на Санта-Маргариту.

— Я здесь с Кирмизи Бейраком, — сказал он. Он много дней подряд наблюдал стоящие на том склоне красные знамена. — Мы должны поддержать львов ислама во второй волне.

Давуд поглядел на шрамы на лице Тангейзера и на его покалеченные пальцы.

— Ты уже повидал самое страшное, мой друг.

— Самое страшное? — повторил Тангейзер.