|
Вот когда высадится подкрепление, тогда Людовико займется своим делом. Если этого не произойдет, он умрет вместе с остальными. Мысль о смерти не особенно волновала его. Если он и боялся смерти, то только потому, что она помешает ему вступить в брачные отношения с Карлой, которых он так сильно желал. И здесь его мысль снова скакнула. Близость Карлы будоражила его. Она была здесь, ждала, в этом же самом здании. Ждала его прихода, как и все они, ибо от его появления зависело их будущее. Но он не знал, что ей сказать. Он понятия не имел, как подчинить ее своей воле. Всех остальных — да, как обычно, но только не ее. А если он не сможет подчинить ее, как же он сможет выбросить мысли о ней из головы?
В зал вошел Анаклето. Струпья покрывали одну глазницу и щеку: нагноение уже прекратилось, но боль не прошла. И красавцем ему больше не быть. Вид Анаклето наполнил Людовико жалостью. Это английский приятель Тангейзера, Борс, сделал тот выстрел. Грубиян похвалялся этим всю дорогу, пока его вели в камеру. Анаклето подошел к трону. Он двигался какой-то странной походкой, не то чтобы неверной, но не такой легкой, как обычно. Анаклето поклонился. — Англичанин выкрикивает ваше имя, — сообщил он. — Он колотит в дверь камеры, тюремщик говорит, что головой. Своей собственной головой. — Он уже осушил бочонок? Анаклето пожал плечами. — Судя по всему, да. — Пусть себе колотит. А что нового у женщин? — Все спокойно. Единственный глаз Анаклето сосредоточился на Людовико. Он некоторое время блуждал из стороны в сторону, словно сбитый с толку потерей товарища. Зрачок был крошечный. Опиум. Отсюда и его походка. Но было здесь и что-то еще. — Что-нибудь еще? — спросил Людовико. — Скажи мне, что тебя тревожит? Анаклето отрицательно покачал головой. — Ничего. — Боль? — спросил Людовико. Анаклето ничего не ответил. Молча терпеть боль было делом чести. — У тебя довольно опиума? — поинтересовался Людовико. Сумки Тангейзера оказались набиты кусками этого снадобья. И еще холщовыми мешочками с драгоценными камнями. Анаклето кивнул. — Скоро станет легче. — Людовико взял его за руку. — Я верю в это. И ты тоже должен верить. Война скоро закончится. Наша работа почти завершена. Ужасов станет меньше, и, даст Бог, жизнь наша переменится. — Жизнь постоянно меняется, — ответил Анаклето. — И ужасов в ней вечно в избытке. С чего бы мне желать, чтобы было иначе? — Ты блуждал во тьме, когда я нашел тебя, — продолжал Людовико. — В некотором смысле ты блуждаешь во тьме до сих пор. Позволь мне направлять тебя. Анаклето взял его руку и поцеловал. — Как всегда, — ответил он. — Прекрасно, — сказал Людовико, но его разум был сейчас где-то далеко. На него снизошло озарение, такое яркое, что он едва не ослеп. Мальчик потерян. Его собственный мальчик. — Я все-таки навещу англичанина, — произнес он. — Пусть его переведут в oubliette и привяжут.
Борс не осмеливался открыть глаза, потому что они оставили ее на стуле прямо перед ним, а смотреть на эту штуковину у него больше не было сил. Господь покинул его. И почему бы нет? Он был последний негодяй. Это было бы насмешкой над Христом, призови он месть Его отца на головы толпы. Потребовалось всего четыре человека, чтобы перетащить его из одной камеры в другую и приковать цепью к стене, и всего двоих из них унесли отсюда без сознания, хорошо бы, если мертвыми. Значит, и сила покинула его. Но разве в этом есть что-нибудь странное? Он же влил себе в глотку галлоны бренди. Галлоны. Галлоны отравленного бренди. Даже хуже, чем отравленного. |
