— В следующий раз держись, — посоветовал Хоб.

— Вуринам. — Шэм заставил себя продолжить. — Что капитан спросила тогда у «Багшафта»? и почему, когда мы ловили большого крота, она спрашивала про цвет?

— А, — Вуринам оставил в покое поля шляпы и повернулся к Шэму. — Вон ты о чем.

Шэм продолжал:

— Это как-то связано с ее философией, да?

— А ты что об этом знаешь? — спросил Хоб Вуринам, подумав.

— Ничего, — промямлил Шэм. — Просто мне показалось, что она как будто что-то ищет. Это что-то определенного цвета. Оно ей нужно. Вот она у всех и спрашивает. А какого оно цвета?

— Кольцо ты кидаешь плохо, — сказал Вуринам. Посмотрел на воронье гнездо, снова на Шэма. — Лазать не умеешь. — Шэм переступил с ноги на ногу, чувствуя себя неловко под пристальным взглядом Вуринама. — При виде древнего барахла впадаешь в задумчивость. Доктор из тебя никакой. Но с цветом ты попал в самую точку, Шэм Суурап.

И Вуринам подался к Шэму.

— Она зовет его цветом слоновой кости, — сказал он тихо. — Иногда просто цветом кости. А раз я слышал, как она сказала «цветом как зуб». Готов спорить на что угодно, она бы его так ни за что не назвала, но я скажу о нем просто: «желтый». — И он выпрямился. — Ее философия, — закончил он навстречу ветру, — желтая.

— Ты его видел?

— Не его — флатографию. — и он сложил ладонь ковшиком, показывая горб. — Здоровый, — сказал он. — Здоровый, как… как я не знаю что. — И шепотом добавил: — Здоровый и желтый.

Философия. Настала Шэму пора задуматься, не ее ли не хватает в его жизни, не стоит ли ему завести себе философию и пуститься в погоню за ней, невзирая ни на какие преграды. Но чем больше он узнавал о кротобойных поездах, тем большую тошноту вызывали в нем разные философии. Своего рода нервную дрожь. «Так я и знал», — подумал он.

Шэму редко хотелось по ночам чего-нибудь, кроме сна. Но тот разговор так взволновал его, что он просто не мог отдаться тусклому забытью. Он не лежал, а сидел, насколько позволяла низкая полка. Слушал, как фыркает за бортом ветер и скрипит металлическая обшивка поезда. Думал о своем. Наконец он встал.

Дрожа от холода, тихонько пробрался меж спящими. Что не так просто в тесном купе, забитом всякой всячиной. На каждом шагу под ноги норовила подвернуться то свернутая веревка, то коврик, то гремучая железяка, то что-нибудь из безделушек, которыми сентиментальные кротобои украшали свое временное жилье, стараясь придать ему уюта. С низкого потолка свисало тоже много такого, обо что можно было треснуться головой. Но дни, проведенные в поезде, не прошли для него даром. Жизнь на колесах изменила его, добавила ему ловкости.

Лестница наверх. Ночная смена уже перешла на другую палубу, но Шэм все равно не высовывался, не желая попадаться им на глаза. Поезд уходил все дальше в холодную глубину рельсового моря, темного, если не считать череды подвесных огней, возле которых кружились маленькие крылатые поклонники, у каждого свои. Блестящими полосами убегали вдаль рельсы, отражая свет, между шпалами метались тени. Звезд Шэм не видел.

Ему захотелось пройти вдоль всего поезда до веревочной лестницы и подняться по ней наверх, в гнездо. Потом ему захотелось показать спящему Вуринаму неприличный жест и вскарабкаться на продуваемую всеми ветрами платформу, где в обнимку с двухсекционным обогревателем коротал ночь вахтенный бедолага, глядя на невидимый во тьме горизонт.

Только безумный капитан станет вести охоту ночью, в темноте перегоняя состав с пути на путь.